Семнадцать космических зорь

Утром, например, взлетаешь и видишь где-то в степи всего лишь тоненькую полоску распаханной земли. По краю полоски черным жуком ползет трактор и упрямо тянет плуг куда-то к горизонту. Вечером эта полоска превращается в широкий темный массив. День ото дня массив все ширится и ширится, пока не растечется от одного края неба до другого...

Потом вспаханная земля покрывалась нежной и робкой зеленью всходов, к осени незаметно, но неудержимо желтела, а когда кончали свою программу на «ЯК-18», мы уже видели гигантские груды сыпучего зерна, свезенного к элеватору.

Занятые теоретической и летной подготовкой весь день, мы так уставали, что к вечеру едва добирались до землянок и замертво валились на койки. А утром — снова в полеты по кругу, в пилотажную зону.

Нужно было научиться летать так, чтобы в училище пилотировать без «сучка и задоринки». Мы работали изо всех сил, но я заметил, что инструктор Гонышев постоянно остается недовольным мною. Я старался как можно правильнее, точнее рассчитывать развороты, четко выполнять одну за другой фигуры, и мне казалось — летал нормально, во всяком случае, не хуже и не лучше других. Но Гонышев, ничего конкретного не говоря, все-таки был недоволен.

— Глядя на тебя, никогда не скажешь, как ты слетаешь в следующий раз...

Только позже я понял причину его недовольства.

Дело в том, что есть летчики, которые, освоив машину, могут выполнять абсолютно одинаково сотни взлетов и посадок, сотни раз абсолютно идентично уйти на боевой разворот, на петлю, на бочку. У меня этого не получалось. Каждый полет я рассчитывал по-новому, по-новому выполнял элементы пилотажа, и, видимо, такое непостоянство очень не нравилось инструктору.

Однажды, усталый и расстроенный, я ушел прочь от землянок и лег в траву. Гигантским ковром рассыпалось вверху ночное небо. Легким коромыслом перекинулся через всю Вселенную Млечный Путь. То и дело срывались и гасли, не долетев до земли, падучие звезды. Чувство странного безразличия вдруг охватило меня, и я решил: «Все! К черту авиацию! Отслужу положенные два года в пехоте и вернусь домой. Поступлю в институт, стану инженером, агрономом или кем угодно— только бы уехать отсюда».

Стало на минутку легче от такого решения, и я хотел было уже идти в землянку, чтобы написать черновик рапорта, как вдруг все во мне остановилось. Откуда-то издалека, со стороны нашего клуба ветер донес тихую, с детства знакомую мелодию Дворжака. Ну конечно, это ведь тот самый «Славянский ганец», который отец так любил играть по вечерам, когда усталый возвращался из школы. Помню, мы с сестренкой затихали, боясь помешать отцу, боясь спугнуть мелодию, обозвать легкие движения невесомого смычка.

Теплый, родной дом вспомнился мне в одно мгновение, захотелось скорее туда, к отцу. Я представил, как открываю дверь... «Кто там? — спрашивает отец, опуская скрипку. — Ты вернулся, сынок? Ты же хотел стать летчиком. Разве ты уже стал им?»

Что же я отвечу ему, открыв дверь родного дома? Скажу, что струсил, что не получается с посадкой?.. «Прежде чем хлопнуть дверью, подумай, как ты будешь вновь стучаться нее», — вспомнил я пословицу и — не хлопнул дверью 1ЖОЛЫ...

Когда программа полетов на «ЯК-18» была выполнена и нас перевели на более скоростной «ЯК-11», я понял, что не летать уже не смогу. Может быть, это случилось потому, что мы попали в руки к очередному хорошему человеку — инструктору Киселеву, очень строгому и решительному летчику.

— Я из вас готовлю летчиков-истребителей, которые за все и всегда отвечают сами. И нередко отвечают жизнью. И не только своей, но и жизнью товарища. И если ты растяпа на земле — таким же останешься в воздухе.

В то время я был старшиной, и мне от Киселева доставалось за нечищеные сапоги и пуговицы курсантов нашей группы, за помятые гимнастерки. Раз сказав, Киселев не повторялся и однажды, заметив, что непорядки в группе продолжаются, не допустил меня к полету. Околачиваюсь у землянок без дела день, второй, третий. На четвертый на меня наткнулся заместитель командира эскадрильи майор Тонин.

— Почему не летаешь?

— Не знаю.

— Ну-ка, в машину!

Мы сели в «ЯК-11». Закрыли фонарь, и Тонин приказал: «Взлет!»

За эти три дня я так соскучился по ручке самолета, что с каким-то особым удовольствием и четкостью поднял «ЯК» в небо.

— Ладно, — сказал на земле Тонин. — Летать можешь...

Я не знаю, стало ли в нашей группе больше порядка, не знаю, о чем майор говорил с капитаном, но с того дня меня ни разу не отстраняли от полетов, и вскоре я пошел в первый учебный бой.

Случилось так, что мною занимались многие инструкторы. Все они были отличные летчики и хорошие педагоги, и каждый из них старался передать нам, молодым курсантам, все то, чему они научились сами за нелегкие годы минувшей войны.

Помню своего ведущего — капитана Максимова. Уходить с ним в воздушный бой было тяжело и интересно, потому что он всегда создавал такие условия и такие ситуации, что приходилось следить не только за приборами, к которым привыкал как-то незаметно, но и быть во власти ведущего. А он иногда выкидывал такие штуки, будто один был во всем небе. Делал это Максимов не только в «бою», но даже по дороге в пилотажную зону.

Как-то мы летели с ним в паре на высоте тысяча метров. Погода стояла прекрасная. Наши «ЯКи» плавно скользили над осенними полями. Я по привычке на секунду взглянул на землю, чтобы узнать — что там сегодня новенького?.. Кажется, зсего на какой-то миг выпустил ведущего из вида, но, когда бросил взгляд вперед и налево, — обомлел: инструктора рядом не было...

Мы шли на аэродром, и прийти домой ведомому без ведущего значило опозорить себя... Когда и куда он делся?.. Где его искать?

Положил «ЯК» на крыло. Осмотрелся слева. Пусто. Переложил самолет в правый крен. Тоже пусто. «Что за наваждение?..»— ругнулся я и тут же смолк: где-то вдали, на горизонте я увидел крохотный силуэт самолета Максимова. Когда он успел заметить, что я не слежу за ним, когда успел прибавить обороты и уйти так далеко, я так и не понял, да и на размышления не оставалось времени. С пикированием, на предельной скорости, догнал Максимова, пристроился к его крылу и вслед за ним пошел на посадку.

На стоянке, сняв шлемофон и парашют, спросил инструктора:

— Что случилось?..

— Все нормально. Раз догнал — никаких замечаний нет...

В следующий полет он устроил более серьезное и неожиданное испытание. Мы опять шли в паре. Впереди слева, в нескольких метрах от меня, спокойный, как будто влитой в воздух, плыл его «ЯК». И вдруг он дал большой крен вправо. Мне показалось, что сейчас произойдет страшное: наши самолеты столкнутся, ибо за таким креном последует вираж и я врежусь в ведущего.

Резко дал ручку от себя, ушел вниз метров на двадцать и так, внизу, не выпуская из вида Максимова, продолжал лететь рядом. Вот он выровнял и снова пошел нормально. Я тут же пристроился к нему. Не успел я пережить первое волнение, как ведущий снова дал резкий крен...

И снова я кинулся вниз и снова, через минуту, когда он выровнялся, пристроился к его крылу...

— Что случилось? — спросил я по радио. — У вас заело управление?

— Все в порядке. Никаких замечаний нет...

Вылет на реактивном «МИГе» запомнился на всю жизнь. Вывозил меня командир звена майор Владимир Иванович Гуменников — очень строгий командир и принципиальный человек. В какое бы время ни назначили полеты, он всегда являлся к нам чисто выбритым, отутюженным и свежим и очень сердился, если кто-нибудь из летчиков приходил утром со щетиной на щеках или в помятой гимнастерке.

— Военный человек должен быть аккуратным всегда, а летчик — тем более, — часто повторял он нам. — На «МИГе» некогда будет доделывать то, что не успел сделать на земле...

Сам он успевал многое сделать и в небе и на земле. В нашей части не было лучше летчика-перехватчика, чем он, никто точнее его не стрелял по наземным и воздушным целям, его хвалили часто и много, говорили о нем, как о настоящем мастере.