Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая (СИ)

– Мы мирные люди, мы мирные люди!.. Ну так слушай, критик-болтунишка: «Мы мирные люди – и мы при ружьишке, // На нас не осмелится тать // Напасть исподти́шка, но пращ, ребятишки, // За пазухой надо держать!»

– И-го-го! И-го-го!

Мой Внутренний Говор – а он потрясающе говорливый лучший в мире литературный критик – выслушал внимательно стишки – и как в рот воды набрал.

– Гоша!

– Чего?

– И-го-го! И-го-го!

– Чего-го, чего-го! Шо скажешь про мои стишки?

– Шо, про энти стишки?

– И-го-го! И-го-го!

– Да, про энти стишки, ёшкина кошка!

– Шо, именно про энти, есенинские?

– И-го-го-о-о!

Тутоди я, понимаешь, с обиждою промолчал, а мой Внутренний Говоришка изрек раздумчиво:

– Ну шо, шо тебе сказать ишшо? Пальни-ка, Иван, из ружжа ишшо и ишшо!

– На фига, Гошка?

– И-го-го!

– Иван! Тебе надобедь продолжать упорно тренироваться в стрельбе из ружжа, ежели не хочешь, шобы тебя бросил лучший в мире литературный критик!

– Хорош-ш-шо!

– И-го-го!

И аз принялся палить из ружжа не переставая. Да так разгорячился, що даже похолодания не ощущаю. Тем временем кончилось красное лето, настала золотая осень, засим пришла серебряная зима и выпал шершавый сахарный снег.

Тут мой Внутренний Говор – а он сатане в дядьки годится – подает свой говор:

– Иван!

– Чего-го, Гоша?

– И-го-го! И-го-го!

– Чего-го, чего-го! Хватит тренироваться, пора в лес подаваться!

– И-го-го! И-го-го!

– А как же упорные тренировки, Го-гошка?

– И-го-го!

– У тебя давно уже всё прекрасно получается, многаждызначно!

– И-го-го! И-го-го! И-го-го!

– Да?

– Да!

– И ты меня никогда не бросишь?

– И-го-го!

– Никогда, никогда!

– Вот это да!

– И-го-го!

– Да, да! Иван!

– Чего-го, Го-го-гоша?

– И-го-го! И-го-го!

– Чего-го, чего-го! Пора в лес подаваться – бить дичь! Да поскорей возвращаться, а не то замерзнем в летней одежке-то!

– И-го-го! И-го-го!

– Хорошо, Го-го-гошенька! Я толькя в последний раз в поле пальну, лепо?

– Лепо, лепо, хочь и нелепо!

– И-го-го! И-го-го!

Тутовона я зарядил ружье, прицелился и пальнул из обоих стволов в чисто поле, как в копейку.

– И-го-го-о-о!

Из-за ближайшего беленького сугробика выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кисьтинктин в черном-пречерном облачении похоронного агента и со снайперской винтовкой в руке и ударились в бега. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кисьтиньтинт винтовку бросил и завопил истошно:

– Ай! Уй! Ой! Кажется, мне гроб, шивалды-валды! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды: сбили мне оба копытца, пачики-чикалды!

– И-го-го! И-го-го!

И мрачная пара зигзагами швидко-швидко побежала не за ближайший сугробик, а в сторону леса, темневшегося на горизонте.

Тут мой Внутренний Голосарик – а он сатане в дядьки годится – подает свой голосарик:

– Иван!

– Шо?

– Шо, шо! Седай на кобылку – да за ними!

– Лепо!

– И-го-го! И-го-го!

Аз ружье зарядил, повесил на плече, вскочил на кобылку и, вопя: «У-у-у, ни за що не допущу!», поскакал в пого́нь. Да куды там: до спасающих жизть доскакать – совсем не лепо, понимаешь! Едва сам не свалился в сугроб, вот было б нелепо: тогда б мне гроб, однозначно! Аз обомомлел – впрочем, токмо на один миг.

Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Внимательно прислушиваюсь, как ветер, по выражению поэта (очевидно – Ломоносова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны вонзенные в землю копья и стрелы, и их обвивает засохший плющ, опушенный серебристым инеем. И все эти копья и стрелы, обвитые плющом, а также все мертвые кости и умершая трава присыпаны снизу зернистым снегом, а сверху опушены инеем.

Пегаша-то мне и го-го-говорит:

– И-го-го! Ваньша!

– О-го-го! Пегаша заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?

– И-го-го! А вот чего-го: у меня с чего-го-то лиро-трагическое душевное состояние! Эпитафию воспомяну́ла и жажду я, жажду ея изложить!

– О-го-го! Твоюю? Твоюя?

– И-го-го! И-го-го!

– Вот это о-го-го, Пегашища!

– Ш-ш-шиш-ш-ш! Избави бож-ж-же! – прошипел мой Внутренний Шепот с дрожью – а он эпитафий на дух не переносит.

– Пегашка, дуй! – твердо изрек я. – Ж-ж-ж... жарь, лапушка! Я – и-го-голоден и ж-ж-жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной!

– И-го-го! И-го-го! Токма́ вот чего-го: мабудь, я буду ея излагать слегка фальшивовато, зато наизусть. Ничего-го?

– Эфитапию – фи... фи... фальшивовато? Избави боже! Ж-ж-ж... Ш-ш-шиш-ш-ш! – прошептал мой Нутрений Шепот – а он фальши на дух не переносит.

– Ж-ж-ж... Ш-ш-ш... Пегаша, жарь! – твердо изрек я. – Дуй, лапушка! Ж-ж-жажду!

– И-го-го! И-го-го! Ну так вот чего-го: «...И мирный плющ их обвивает... // Ничто безмолвной тишины // Пустыни сей не возмущает, // И солнце с ясной вышины // Долину смерти озаряет. // Иван со вздохом вкруг себя // Взирает грустными очами. // "О поле, поле, кто тебя // Усеял мёртвыми костями? // Чей борзый конь тебя топтал // В последний час кровавой битвы? // Кто на тебе со славой пал? // Чьи небо слышало молитвы? // Зачем же, поле, смолкло ты // И поросло травой забвенья?.. // Времён от вечной темноты, // Быть может, нет и мне спасенья! // Быть может, на холме немом // Поставят тихий гроб Иванов, // И струны громкие Баянов // Не будут говорить о нём!"»

– Я ж вас извещ-щ-щал: избави боже от ваш-ш-ших эфитапий! – прошипел мой Нутрений Шептун – а он, как уже было сказано, эпитафий и фальши на дух не переносит.

– Мерси, мерси, Пегасенька! Потрясающая пасторель! – мягко изрек я. – И ведь какой грандиозный, здоровый реализьмина! О-го-го! Какие чудесные, неожиданные обороты речи! Ах, это как раз про наше поле и про меня! Кто настрочил? Лермонтов, ёшкина кошка?

Пегаша надулась и больше не заикнулась, зато мой Унутренний Шептун – а он, понимаешь, оплошек на дух не переносит – презрительно, с гадким шипением прошептал:

– Ш-ш-шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Паче в поэзиях следует смыслить! Жуковского не признал, нахал!

Надутая Пегаша безмолствовала, зато я презрительно, с гадким шипением прошептал моему Внутримышечному Шептуну:

– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гош-ш-ша!

Тутки мой Внутренний Шепот – а его сам сатана пестовал – возвышает свой шепот:

– Ш-ш-шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея пасторелью! Скачи, Иван, живее в погонь! И не вздумай сбалакать: «Ш-ш-шиш-ш-ш!»

– И-го-го! И-го-го!

Ну, я и скачу! Славное оружжо – у меня за спиною. Слышу, как ветер, по выражению поэта (быть может – Майкова), загудел, запел в стволы ружья, причем значительно громче, чем прежде. День скачу, ночь скачу, день скачу, ночь скачу, однозначно. Кобылку гнал, гнал – беглецов не догнал: скрылись, понимаешь, в дремучем лесу, окаянные! Едва сам не свалился в сугроб! Вот тогда бы мне точно – гроб! Аз даже обомомлел на одну наносекундочку.

– И-го-го! И-го-го!

Вот, наконец, аз достиг до дубовой рощи да заехал в самую трущобу.

– И-го-го!

Глядь – а лесную дорогу мне баррикада перегородила, пришлось остановить кобылу! У баррикады топчутся два бородача в белых овчинных тулупах, белых-пребелых каракулевых шапках – пирожках и в беленьких валеночках. Бородачи на вид – люди честные, поволжане*: один без уха, другой без носа.

– И-го-го!

Слез я с лошадки и пустил ее там же снежок сахарный полизать, дабы жажду с голодом утолила, а сам к бородачам приглядываюсь, приложив к бровям ладонь.

– И-го-го! И-го-го!

Призыриваюсь я к тем бородачам, сверлю, понимаешь, им бороды пронзительными очами, а бородачи меня в упор не замечают, так как друг на друга энергично наскакивают. Перед ними прямо на дороге лежат две гигантские пестрые кучи тряпья и посередке – еще одна, маленькая и черненькая. Эти три кучи-то и составляют баррикаду. А далеко-далеко впереди по дороге драпают двое, причем совершенно голые: один, понимаешь, совершенно розовенький, как поросеночек, другой, понимаешь, сплошь черненький, будто негр. Неужто и впрямь негр? Я так и обомомлел! Впрочем, долго гадать не пришлось: драпающие пропали за поворотом.