Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая (СИ)

Из-за зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кистинтин в черном-пречерном облачении похоронного агента и со снайперской винтовкой в руке и бросились наутек. Мне чуть самому не стало плохо: аз на секунду обомомлел!

Одначе тут же пращу за пазуху сунул, вскричал: «У-у-у, ни за що не упущу-у-у!», на кобылку вскочил, на её тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за утекающими в пого́н. Да куды там!

Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (явно – Языкова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны вонзенные в землю копья и стрелы. Пегаська-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит:

– И-го-го! И-го-го! Ваньша!

– О-го-го! Пегаська заго-го... заго-го... заго-го-говорила! Пегасик, тебе чего-го?

– И-го-го! И-го-го! А вот чего-го: у меня прямо лиро-драматическое расположение духа! Секстину вспа́мятовала и согласна ея провозгласить!

– О-го-го! Твоюя? Твоюю?

– И-го-го! И-го-го!

– Вот энто о-го-го, Пегашища!

– Шиш-ш-ш! Нет смысла-с! – прошипел мой Нутрений Голосина – а он, как уже не раз было сказано, начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит, дубина. – Аз не согласен!

– Пегашечка, шпарь-с! – твердо изрек я. – Аз – го-го-голоден и жажду пищи-с: ежели не телесной, то хотя бы духовной-с!

– И-го-гось! И-го-гось! Тильки вот чего-гось: я буду провозглашать ея сикось-накось, по памяти-с. Ничего-гось?

– Энто секстину-то – сикось-накось? Нет смысла-с! Шиш-ш-ш! – прошипел мой Унутренний Голосина – а он сатанеет чертовски от всего того-с, в чем нет смысла-с.

– Пегашечка, ш-ш-ш... шпарь-с! – твердо изрек я. – Аз ого-голодал-с! Однозначно-с!

– И-го-гось! И-го-гось! Ну так вот чего-гось: «...И старый череп тлеет в нём; // Богатыря там остов целый // С его поверженным конём // Лежит недвижный; копья, стрелы // В сырую землю вонзены, // И мирный плющ их обвивает...».

– Я же говорил, щ-щ-що нет смысла-с! – прошипел мой Нутровой Голосина – а он, как уже было сказано-с, сатанеет чертовски от всего того-с, в чем нет смысла-с.

– Спасибоцки, Пегасецка! Се – полная глубочайшего философского смысла канцона! – мягко изрек я. – Вот шо значит самый настоящий, жизнеутверждающий реализьмища, ёшкина кошка! Эвта канцона как раз про наше поле! Кто же ея сложил, понимаешь? Жуковский?

Пегаська надула губы да сдержала язык за зубами, зато мой Внутричерепной Голосарий – а он сатане в дядьки годится – презрительно прошипел:

– Шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Лермонтова не различил, перхлорвинил! Глубже в отечественной поэзии, понимаешь, следует разбираться!

Пегаська с надутыми губами не издавала ни звука, зато я презрительно прошипел моему Внутричерепному Голосарику:

– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гошка!

Тут мой Внутричерепной Голосочек – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голосочек:

– Шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея канцоной! Надо пошевелить мозгами вот о чем: как бы нам посередь поля оружжо твое испытать – далеко ль бьет? И не вздумай сбалакать: «Шиш-ш-ш!»

Вот еду я, еду себе по полю с оружжом за спиною и издаю, понимаешь, страш-ш-шеннейший ш-ш-шкрип: ш-ш-шевелю мозгами. При сем совершенно не слушаю, как ветер, по выражению поэта (возможно – Некрасова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». И захотелось мне посередь поля оружжо свое испытать – далеко ль бьет?

– И-го-го!

Остановил я кобылку, слез и пустил ее попастись. А сам стал в известную мне позу энтого – как его? – урке... арке... архи... архибузира! Ружье с плеча снял, зарядил да и стал целиться в чисто поле. Одначе заробел с непривычки: целюсь всё, целюсь, а пальнуть робею! Хотя цель вижу неплохо.

Тутовона ветер донес до меня отвратительный запах серы и чей-то чертовски знакомый шепот из-за ближайшего куста чертополоха:

– О-хо-хо́-хо! Чтоб твое ружье, дурак, даже незаряженное, при пальбе чуть-чуть дергалось, а пули толды́* попадали б чуть-чуть не туды! Шилды-булды, пачики-чикалды, шивалды-валды, бух-булды!

– И-и-и-го-го-о-о!

Ту́теньки аз еще больше заробел, ружье опустил стволами вниз, пули-то и выпали!

Но тутечки я очень кстатечки вспомнил восьмой наказ целовальника: главное дело, не робь, греха на́ волос не будет!

Тово́вонадни* подбадриваю сам себя:

– Наши в поле не робеют, на печи не дрожат!

Аз цель свою вижу неплохо. Новые пули вставил, со тщанием прицелился и пальнул в чисто поле, как в копейку.

– И-го-го!

Из-за ближайшего зелененького кусточка чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинтин в черной-пречерной форме бело-пребелогвардейца и с трехлинейкой в руке и обратились в бегство. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кискинктин трехлинейку бросил и завопил истошно:

– Ну черт побери, как мне плохо, друже Аброха! Уй! Ай! Эй! Ой, боже мой! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды: шилды-булды, сбили мне оба рога, пачики-чикалды!

И мрачная пара внезапно скрылась за другим ближайшим кусточком чертополоха. Мне чуть самому не стало плохо: аз аж обомомлел!

Туто мой Внутренний Голос – а он сатане в дядьки годится – подает свой голос:

– Метко стреляешь: в чисто полюшко, как в копеюшку, однозначно!

– И-го-го!

– Да! – соглашаюсь в восторге. – А пуля-то: вз-з-з, в-з-з! Пролетела пуля – не вернется. Попал плевком в поле: в самую середку! Сухой Мартын далеко плюет!* Отличное у меня ружьеце: меткое оружжо! Ну, ружьеце, отныне нарекаю тебя Оружжом Сухим Мартыном!

– И-го-го!

– Иван! – пронзительно закричал мой Внутренний Горлан – а он неудачников и визгунов чертовски не жалует.

– Шо?

– У тебя получилось, однозначно!

– И-го-го!

– Да! Ну и шо, Го-го-гоша?

– Пальни ишшо, понимаешь!

– На фига, Гоша?

– И-го-го!

– Тебе надобедь тренироваться, ежели не хочешь, шобы я тебя бросил!

– Хорошо, Го-го-гоша!

Тутовона я заново зарядил ружье, прицелился и пальнул из обоих стволов в чисто поле, как в копейку.

– И-го-го!

Из-за ближайшего зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кистинктинт в черной-пречерной кожаной комиссарской куртке и с маузером в руке и драпанули. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кискинктинкт маузер бросил и завопил, понимаешь, истошно:

– Эй! Ай! Ой, боже мой! Уй, как мне плохо, о-ё-ё-ё-ёй! А-а-а!.. А-а-а!.. А-а-абро-о-оха! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды, бух-булды: сбили мне одна – одну половину хвоста и другая – другую половину хвоста, шивалды-валды!

– И-го-го!

И мрачная пара внезапно скрылась за другим ближайшим кустиком чертополоха. Мне чуть самому не стало плохо: аз обомомлел!

Ту́тытьки мой Внутримышечный Голос – а он, как уже было сказано, сатане в дядьки годится – подает свой голос:

– Иван!

– Шо?

– И-го-го!

– У тебя опять получилось, двождызначно!

– Да! Ну и шо?

– Шо, шо! А шо это у тебя торчит из-за пазухи?

– И-го-го!

– Шо, шо! Пращ!

– Иван!

– Шо, ёшкина кошка?

– Мы мирные люди, Иваша!

– И-го-го! И-го-го!

– Ну так шо, Го-го-гоша?

– Шо, шо! Выкинь пращ, Ваньша! Для того, щобы обеспечить нам мирное существование, достаточно ружья, понимаешь!

– И-го-го!

– Как! Ты советуешь мне выкинуть пращ, Го-го-гошка?

– Да, пращ, трождызначно!

– Я не ослышался, Гошка? Пращу?

– И-го-го!

– Да, пращу!

– Ёшкина кошка! Ну, энтого я тебе ни за що не прощу! Мы мирные люди, мы мирные люди!.. Эх, ты, болтунишка!

– И-го-го!

– Шо ты там бормолишь, Ивашка?

– И-го-го! И-го-го!

– Шо, шо! Стишки!

– И-го-го-о-о!

– Расскажи! Я страсть как люблю стишки: я же потрясающий литературный критик!