Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая (СИ)

– И-и-и-го-го!

– Эй! Ай! Ой, боже мой! Абр-р-роха! Уй, как мне плохо! Ох, черт побери! – раздались истошные вопли.

Из-за зелененького кусточка чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинктинт в черной-пречерной кожаной комиссарской куртке и с маузером в руке – и дали деру! Мне чуть самому не стало плохо!

А я пращу за пазуху сунул, вскричал: «Ни за що не попущу!», на кобылку вскочил, на ее тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за удирающими в погонку. Да куды там!

Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (помнится – Баратынского), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны старый череп и целый остов богатыря. Пегаха-то мне и го-го-говорит:

– И-го-го! Ваньша!

– О-го-го! Пегаха заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?

– И-го-го! А вот чего-го: у меня какое-то лиро-эпическое жизнеощущение! Эклогу воспомнила и алкаю ея произнесть!

– О-го-го! Твоюя?

– И-го-го!

– Вот это о-го-го, Пегашища!

– Ш-ш-шиш! Не приведи господи! – прошипел мой Нутрений Голосина – а он начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит.

– Пегаха, валяй! – твердо изрек я. – Ради бога!

– И-го-го! Токмо вот чего-го: я смогу ея произнесть не строго-го, а как Бог даст памяти. Ничего-го?

– Эклогу – не строго? Не приведи господи! Ш-ш-шиш! – прошипел мой Унутренний Голосина – а он оплошавших, чертей, на дух не переносит.

– Пегасик, валяй! – твердо изрек я. – Ради бога! Я же го-голоден и жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной!

– И-го-го! Ну так вот чего-го: «...Разбросаны колчаны, латы; // Где сбруя, где заржавый щит; // В костях руки здесь меч лежит; // Травой оброс там шлем косматый, // И старый череп тлеет в нём; // Богатыря там остов целый...».

– Бр-р! Я же говорил, ш-ш-шо не приведи господи! – прошипел мой Нутреной Голосище – а он, как уже было сказано, начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит.

– Мерси, Пегасик! И... и... изумительная кантата! – мягко изрек аз. – В духе нашенского превосходного, мужественного реализьмика, ёшкина кошка! Ка... ка... как раз про наше поле! Кто нака... ка... кантачил? Лермонтов?

Пегаха – ах! – побледнела от негодования и топнула, храня молчание, зато мой Унутренний Шептаха – а он, как уже было сказано, оплошавших, чертей, на дух не переносит – презрительно прошептал с мерзким шипением:

– Ш-ш-шиш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Шибче родной поэзией треба увлекаться! Жуковского не угадал! Вандал!

Пегаха – ах! – негодующе не проронила ни слова, зато я презрительно прошептал моему Нутренему Шептахе:

– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гоша!

Туто мой Нутрений Голос – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голос:

– Ш-ш-шиш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея кантатой! Надо покумекать вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы б лучше на месте стояли! И не вздумай сбалакать: «Ш-ш-шиш!»

– Ты это к чему, Гоша?

– К тому! Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади!

– И-го-го!

– Энто ешто зачем?

– Вое́же*, значит, не маячить, однозначно!

– А шо такое?

– А вдруг впереди – третья засада, курица-помада?

– Ну и шо?

– У меня внутреннее убеждение: конник – отменный объект для нападения!

– Не бойсь ни шиша: небось пронесет!

– Небось ни шиша не пронесет! Лучше все-таки внять мне – голосу твоего разума – и слезть с лошади!

– И-го-го!

– Да ты, Гошка, оказывается, застревающий тип: в третий раз настаиваешь, шобы я спешился, ёшкина кошка! А ведь я спешу, понимаешь!

– Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо ты – дурак, трождызначно!

– И-го-го!

На эвто я своему Внутреннему Го-го-го-голосу отповедую:

– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Го-го-го-гошка!

– Бр-р! На чужой спине ноша – не обуза! – бекнул Внутренний Го-го-го-голос и уго-гомонился.

А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!

– И-го-го-о-о!

Там, в аквамариновых небесах, – белогривые облака; из-за облаков выглянули пень со Смертью да и кричат мне, помавая искрящейся косой да трясущимися корешочками:

– Ваньша, а Ваньша! Ну шо же ты? В последний раз тебе напоминаем: мы тебя с нетерпением ждем! Бросай все свои неотложные дела, дуралей, да иди поскорей к нам, очаровашка очей наших бессонных ночей!

– Ну нет, извините, очей очаровашки, нынче мне некогда: впереди много бессонных ночей! Тьфу ты, я хотел сказать: неотложных дел!

– Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой теплая, товарищеская встреча с выпивкой и поминками! Как можно отказываться выпить на собственных поминках, ну подумай сам, дуралей!

– И-и-и-го-го!

А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дуралеем, к тому же на собственных поминках, пусть лучше я буду застревающим типом! Ведь кто такой застревающий тип, по правде говоря? Тот, кто твердо стоит на своем, жизненно важном, а не бежит сломя голову на собственные поминки, на коих его – поминай как звали, да и голову сломить можно по пути!» И аз, дабы твердо встать на своем и стоять на нем, не сходя с энтого своего места, остановил Пегашку да и слез с лошади.

– И-го-го-о-о!

И токмо я с нея слез, как над головою моей пролетела пуля! Хоть проверьте, хоть поверьте, а повеяло свинцовой вонью неминучей смерти! По энтому свинцовому зловонию чую, стуча кулаком в медный лоб часто-часто: начинка у пули – свинцовая, оболочка – медная, однозначно.

– Ну ешь твою медь!

М-да-а-а, не всякая пуля в кость да в мясо, иная и в поле, понимаешь.

Ну, туто и я решил пальнуть – из свово оружжа. Аз яро стал в позу готовящегося к бузе фузельера. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. На полку решил насыпать порох из двух отдельных патронов, для этого я их вынул из пулеметной ленты и положил в рот. Затем принялся заряжать стволы, для чего вынул жубами иж двух других патронов пули и положил в рот. Засыпал в стволы порох и вставил пыжи. Тут я решил проверить, не проглотил ли я два первых патрона. Вынул, взволнованно пересчитал: нет, не проглотил! Обрадовался, сглотнул накопившуюся обильную слюну и положил патроны назад в рот. Тута пришло время вставлять пули в дула, хватился, а пуль-то и нет: проглотил!

– Ну ешь твою медь!

– И-го-го!

– Иван! – в ужасе гундит мой Внутренний Голосина – а он виноватых, чертей, на дух не переносит.

– Шо?

– Шо, шо! Ну ешь твою медь! Пули из ружжа почему-то всё не вылетают! Не знаешь, почему?

– Почему, почему! Знаю, конечно: пули не того калибра, ешь твою медь!

– И-го-го!

– Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Нутрений Голосище. – Ну ешь твою медь! Как дальше жить с человеком, который ну совершенно не разбирается в калибрах пуль?!

– Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – А вот так!

Тута я вешаю ружье на плече, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя патронами, вынутыми изо рта, да и вещаю, трепеща от нетерпячки:

– Как достану пращу, так аж сам трепещу! Ну що, Гоша, как бы найти виноватого? Куды стрелять-то?

Унутренний Тарантоха – а он, как уже было сказано, виноватых, чертей, на дух не переносит – отвечает:

– Вон видишь впереди куст чертополоха?

– И-го-го!

– Вижу неплохо! Да черт ли там?

– Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, патрон виноватого найдет, однозначно!

– Хорошо! – говорю. – Ну, куст, трепещи: не всякий патрон в поле, иной и в куст, понимаешь! – и пальнул из пращи в куст!

– И-го-го-о-о!

– Ох, черт побери! Ой, боже мой! Ах, ох, ух, как мне плохо, Абр-р-роха! – раздались истошные вопли.