Я и Костя, мой старший брат

— Рылись? — строго спросила я мальчишек.

— Не рылись, а заглянули, чтобы узнать чей! — с сознанием своей правоты ответил Сережкин товарищ.

Сережка злорадно хихикнул и сказал:

— По русскому тройка вот с таким минусом! — И он широко раздвинул руки, чтобы показать, какой минус.

Я испуганно оглянулась на открытую дверь Костиной комнаты и сказала, забирая портфель:

— Громче не мог? Ну и что — с минусом? Подумаешь! Тоже мне отличник!

— Ну и отличник, — ответил Сережа и потупился со скромной гордостью.

— В следующий раз будешь с лесов падать — подстилай подушку, отличник! — посоветовала я и захлопнула дверь.

Все-таки последнее слово осталось за мной.

— Ну-ка иди сюда, — позвал меня Костя.

Я вошла и остановилась у двери:

— Чего?

— Значит, тройка с минусом по-русскому?

— Ну и что? Ведь не двойка?

— Покажи-ка дневник.

Я знала, что, если начну протестовать, Костя встанет и про-сто-напросто силой отберет дневник. Поэтому я вынула из портфеля дневник и протянула ему:

— Пожалуйста! — и уселась на край тахты.

Костя с любопытством переворачивал страницы, а я смотрела на него и думала: как было бы хорошо, если бы мы никогда не ссорились. Но это невозможно по многим причинам. Главная — я Косте всегда мешаю. Так ему кажется. А мне кажется, что он мне мешает. И мы постоянно цапаемся.

Папа говорит, что с годами это пройдет, по что-то не проходит.

Я никогда не забуду, как Костя однажды взял меня в кино. Всю дорогу он мне рассказывал о художнике Андрее Рублеве, о древней Руси, о нашествии татар, о русских князьях. Кое-что я знала из уроков истории, но Костя рассказывал в тысячу раз интереснее, чем наша учительница. Сравнить нельзя! Я так заслушалась, что налетела на урну. Костя взял меня за руку. Я гордилась, что иду рядом со старшим братом. Мне очень хотелось, чтобы нам встретился Афанасьев из седьмого «А» и чтобы он со мной поздоровался, и я бы ему кивнула. И чтобы Костя спросил: «Это кто такой?» А я бы ему ответила: «Да так, один из седьмого «А».

Но Афанасьева мы, к сожалению, не встретили, а встретили Люсю, которая никогда до этого Костю не видела. Его из нашего класса вообще никто не видел, потому что он редко бывает дома. Люся шла со своей мамой, и когда мы поздоровались, Люсина мама сказала: «Вот сразу видно — брат и сестра!» И хотя ничего особенного в ее словах не было, мне стало очень приятно.

Дальнейшее я вспоминать не люблю. Оказалось, что на фильм «Андрей Рублев» детей до шестнадцати лет не пускают. Женщина, проверявшая билеты, слушать ничего не хотела. «Идите, идите! — кричала она. — Не пропущу!»

Костя был ошарашен. Он давно мечтал посмотреть этот фильм. Ему просто не верилось, что вот из-за такого пустяка, как я, он его не посмотрит. Он пробовал объяснить женщине, что ему меня девать некуда, что он не успеет отвести меня домой, — та твердила одно: «Не имею права! Я из-за вас выговор получать не желаю!»

Дорогу домой я знала, но мама взяла с Кости честное слово, что тот не пустит меня одну через площадь.

Всю обратную дорогу мы молчали. Зато дома Костя разразился. Он кричал, что вечно меня ему навязывают. Что из-за меня у него пропал вечер. Что он скорее повесится, чем еще раз со мной куда-нибудь пойдет. Я тоже кричала, что не желаю с ним больше никуда ходить. В общем, у всех было испорчено настроение, а больше всех, как всегда, переживала мама. Она даже заплакала.

— А это что? — спросил брат, переворачивая страницу дневника.

— Ничего, — ответила я, — прекрасные отметки: две четверки.

— Нет, а вот здесь, внизу?

Внизу когда-то была запись нашей классной руководительницы Анны Георгиевны: «Безобразно вела себя на перемене». Я бы не стала стирать запись, но в тот день мы должны были идти всей семьей в новый цирк. И я боялась, что меня накажут и не возьмут. Я стерла очень аккуратно, бритвочкой, и думала, что после цирка восстановлю запись, чтобы все было по-честному. Но потом жалко стало портить дневник.

Стертость получилась совершенно незаметная, я над пей много поработала. Мама ни о чем не догадалась.

— Признавайся, стерла запись? — спросил Костя.

— Ничего подобного.

— А вот мы сейчас проверим! — Он посмотрел страницу на свет.

Я тоже взглянула и поняла, что отрицать глупо: стертое место светлее всей остальной части листа.

— Меня не обманешь, — сказал Костя, — у меня опыт по этой части.

— Ты стирал? — изумилась я, — Ты же пятерочник круглый.

— А поведение? — спросил Костя хвастливо. — Не тот класс! Ну вот что ты там натворила? — Костя постучал по бывшей записи.

— С Лебедевым подралась.

— Подралась! Тоже еще полет фантазии! Вот я однажды хомяка в учительский стол засунул. Петр Петрович открывает ящик… А мы знали, что он жутко боится мышей…

Костя польщенно переждал, пока у меня пройдет приступ смеха.

— Это еще что! — продолжал он. — Была у нас химичка по прозвищу Колба… И вот как-то…

Я с упоением внимала. Костя очень смешно рассказывал, но главное не это. Главное, что он общался со мной, а не орал, как обычно. Он рассказал, как подсыпал химичке в колбу что-то такое, отчего у нее на столе произошел небольшой взрыв. И про то, как он вылез на карниз, а когда начался урок, вдруг появился в окне и спросил как ни в чем не бывало: «Можно войти?»

— Ты думаешь, для чего я тебе все это рассказываю? — спросил Костя.

— Для чего?

— Чтобы ты поняла, как не надо себя вести. И если я узнаю, — продолжал он назидательным тоном, — что ты издеваешься над учителями, — убью, так и знай!

Он протянул мне дневник:

— Держи и катись отсюда. Мне надо горло полоскать. Да, кстати: у меня скоро начнется педагогическая практика. И возможно, она будет в вашей школе. Поэтому советую подтянуться.

— Ладно! — с готовностью согласилась я. — Подтянусь.

Когда он со мной по-хорошему, я на все способна.

— Драться можешь, — разрешил Костя, — но чтобы записей больше не стирала. Умей отвечать за свои поступки.

Поход за макулатурой был назначен на субботу, но мы всем звеном сговорились, что начнем в пятницу, а то, что собрали, спрячем у нас в подъезде под лестницей. В субботу тоже будем собирать, и тогда уж наверняка наше звено выйдет на первое место по сбору макулатуры.

Ровно в четыре часа я подошла к Люсиному дому. Там уже собралось трое наших — Колька Лебедев, Дима Слуцкий и Вера Белоусова. Мы подождали минут десять, но никто больше не подходил. Колька сказал:

— Чего зря ждать? Мы пойдем в дом двенадцать, а то меня только до полшестого отпустили.

Он с Димой ушел. Потом явилась Катя Голубовская и сказала, что Ксанку и Мишу Борисовых повели в зубную поликлинику.

Больше всего меня возмущало, что опаздывали Светка и Люся. Ведь точно же договорились на четыре. Я поднялась на второй этаж к Люсе и позвонила. Открыла Люсина бабушка, увидела меня и приложила палец к губам.

— Люся занимается, — шепотом сообщила она. — У нее завтра выступление.

Из глубины квартиры действительно доносились звуки музыки. Люся училась по классу фортепьяно.

— Как же так? — сказала я, — Ведь мы договорились собирать макулатуру.

— Глупости! — поморщилась бабушка, — Чьи это выдумки?

Музыка прервалась, и в переднюю вышла Люся.

— Нет, я пойду, — заявила она. — Я и так из-за музыки все удовольствия пропустила. В бассейн не ходила, на встречу с бывшим партизаном не ходила. Хочу собирать макулатуру!

— Люся, мы много раз обсуждали этот вопрос, — сказала бабушка, поворачиваясь спиной ко мне и как бы оттирая меня к выходу, — Ты учишься музыке. Му-зы-ке! Ради этого стоит пойти на любые жертвы. Что касается сбора этого самого… — бабушка брезгливо пошевелила пальцами, — то, поверь, это тебе совершенно не нужно. Подхватишь заразу какую-нибудь. Ты так восприимчива.

Она обернулась ко мне и взглянула на меня так, как будто я и была этой самой заразой, к которой Люся так восприимчива.

— До свидания! — бросила она таким тоном, каким произносят: «Пошла вон!»