Я и Костя, мой старший брат

— Я возьму! Это меня!

— Нет, это меня! Убери руки, акселератка!

Костя отпихнул меня и взял трубку.

— Я слушаю, — сказал он торопливо. — Да, это ее сын… Иди к черту! — Это относилось ко мне. — Что?..

И вдруг у Кости изменилось лицо. Молоток выпал из его руки.

— Когда это случилось? — спросил он помертвевшим голосом, — Нет, я не волнуюсь. Да, я сейчас же дам папе телеграмму. Что? Да, спасибо.

Он положил трубку. У него были совершенно белые губы.

Мне стало страшно.

— У мамы во время опыта взорвалась в руках колба с соляной кислотой, — сказал он и взял с подоконника пачку папиных сигарет.

У него вдруг задрожали руки, и сигареты рассыпались по полу.

— Звонила заведующая лабораторией. Маму отвезли в глазную больницу на «скорой помощи». Кислота попала в глаза.

Я почувствовала, что вся с ног до головы покрываюсь противными холодными мурашками. Слезы хлынули у меня из глаз. Потом мы, не сговариваясь, бросились к двери, сбежали вниз по лестнице и помчались. Наверное, быстрее было бы доехать на троллейбусе. Но мы не подумали об этом. У нас и мелочи не было на билет, потому что мы не надели пальто. Холодный ветер пронизывал насквозь. Мы бежали как сумасшедшие.

Прохожие останавливались и смотрели нам вслед. Я не переставая ревела.

Мы мчались какими-то переулками — Костя впереди, я за ним. Иногда Костя замедлял бег и останавливался, чтобы отдышаться. И когда я бросала взгляд на его сразу похудевшее, потрясенное лицо и видела струйки пота, которые тянулись ото лба по щекам, меня начинало подташнивать от страха, и я торопила брата:

— Отдохнул? Ну, бежим!

Потому что, когда бежишь, страх немножко отступает, и кажется, что если бежать быстрее, то можно удрать от этого ужаса, который гонится за тобой по пятам. А когда останавливаешься, он набрасывается, хватает за сердце и чувствуешь: все пропало! Все рухнуло!

Костя стоял несколько секунд, прислонившись к какому-нибудь киоску или водосточной трубе, а потом мы снова бежали. Мы знали, где находится глазная больница. Я совсем недавно была на этой улице, мы всем классом ходили в Театр юного зрителя, на спектакль «В стране вечных каникул». У меня было тогда хорошее настроение, и улица осталась в моей памяти веселой, оживленной и красивой. А сейчас я думала об одном: «Скорее! Скорее!»

И вот мы у зеленовато-серого здания больницы.

Костя открыл тяжелое парадное, и мы вбежали в широкий вестибюль. Какие-то люди в белых и серых халатах и в обычной одежде двигались вяло, как при замедленной съемке. Впрочем, возможно, что и они куда-то торопились, но мне казалось — они еле двигаются.

Мы остановились, задыхаясь и глядя по сторонам. Где мама? Наверно, и Косте тоже казалось, что как только мы добежим, мы увидим маму. Но мамы не было.

Мы подошли к окошку регистратуры.

— Головина Надежда Ивановна, — сказал Костя. — Ее сегодня к вам привезли.

— Ничего не знаю, — ответила регистраторша. — Спросите в справочной.

Оттого, что она ничего не знает, мне стало чуть-чуть полегче. Мне показалось, если бы с мамой было совсем плохо, все бы знали.

Мы подошли к другому окошку. Женщина подняла голову от списка, который лежал перед ней, и посмотрела на нас.

— А вы что, ее дети?

— Да, — сказали мы с Костей в один голос.

— Вы вот что, — сказала женщина сочувственно, — вы наденьте халаты и поднимитесь на второй этаж. Она в четвертой палате.

От ее сочувственного тона у меня опять потекли слезы.

Гардеробщица выдала нам белые халаты. Меня трясло, и я никак не могла попасть в рукава. Гардеробщица помогла мне. Она была толстая, с круглыми, жалостными глазами.

— Да что же вы раздетые прибежали? Нешто можно? Ветер такой на улице! — приговаривала она. — Да что с мамочкой-то вашей?

— Ей кислота попала в глаза, — сказал Костя.

— Господи! Чего только не случается! Да вы не переживайте, вылечат вашу мамочку, у нас врачи хорошие.

На второй этаж мы уже не бежали. Наоборот, мы медлили на каждой ступеньке. Вот сейчас мы увидим маму — не ту, к которой мы привыкли, а совсем другую, потому что с ней случилось очень страшное. Мне казалось, что ж Костя боится встречи с мамой. Хочет продлить неизвестность.

Но вот мы поднялись и пошли по широкому коридору. Тут гуляли люди в некрасивых серых халатах. Мамы среди них не было.

— Вы кого ищете, молодые люди?

Мы обернулись. К нам подходил невысокий плотный человек в белом халате и в белой крахмальной шапочке. У него были очки и бородка, и хотя он выглядел очень молодо, мне он напомнил доктора Айболита. Не очками и не бородкой, а добрым, даже веселым выражением лица.

— Мы ищем Головину Надежду Ивановну, — объяснил Костя. — Ее сегодня к вам привезли.

— Да, да, — сказал доктор Айболит, и выражение его лица стало только доброе, но уже не веселое. — К Головиной сейчас не надо.

— Почему? — спросил Костя шепотом.

— Она спит, голубчик, — объяснил доктор. Взял нас с Костей под руки и повел обратно к лестнице. — Мы ей впрыснули морфий, и она заснула.

— Зачем морфий?

— Чтобы приглушить боль от ожогов. Все в порядке! — воскликнул оп, потому что я заревела в голос. — Знаете, что самое удачное во всей этой истории? Сотрудники лаборатории — молодцы, оказали первую помощь: сильной струей воды смыли кислоту. Если бы они растерялись, было бы куда хуже.

— Она не ослепнет? — спросил Костя.

— Мы сделаем все возможное, — ответил доктор. — Вы сейчас идите домой и постарайтесь не волноваться. Завтра все будет ясно. А сейчас трудно сказать что-либо определенное. Во всяком случае, повторяю: будет сделано все возможное.

Он пожал нам руки и ушел в глубь коридора, а мы побрели вниз.

— Ну как, видели мамочку? — спросила гардеробщица, принимая халаты.

— Нас к ней не пустили, — ответил Костя. — Она спит.

— Вот и хорошо, что спит. Сном все пройдет. Вы не убивайтесь, все наладится.

Мы вышли из больницы. Только теперь я почувствовала, как холодно на улице. Солнце светило, но ничуть не грело. Прохожие шли в пальто, многие даже в шубах. На нас поглядывали с удивлением.

Мы прошли мимо Театра юного зрителя, и я испытала неприязненное чувство к этому зданию, украшенному афишами и фотографиями. Каждый вечер сюда приходит веселая, нарядная публика — и никто не думает, что рядом, стоит только перейти дорогу, в больничных палатах лежат люди, которым так больно, что им впрыскивают морфий. Как же это возможно — радоваться, когда рядом страдают? И эти люди, которые идут нам навстречу и обгоняют нас, — как они могут говорить о чем-то веселом, смеяться или просто оживленно переговариваться, когда тут рядом люди не знают, будут они видеть когда-нибудь или ослепнут навсегда.

Костя снял пиджак и накинул мне на плечи.

— Не надо, — сказала я. — У тебя горло плохое…

— Пошли скорее, — прервал Костя.

Обратный путь показался мне очень длинным. Понятно: туда-то мы бежали, а теперь шли хоть и быстро, но бежать уже сил не было. Да и незачем.

— …Папе надо дать телеграмму, — сказал Костя. — А куда? Он же адреса не оставил!

— А если на студию позвонить? — предложила я, — Там, наверно, знают.

— Да, пожалуй, — согласился Костя.

Когда мы дошли наконец до дому, вечерело. Квартира показалась нежилой. Мама часто задерживалась на работе и приходила поздно, но сегодня от мысли, что она не придет, было особенно одиноко. Даже несмотря на то, что часто звонил телефон — мамины сослуживцы справлялись о ней, спрашивали, не нужно ли нам чем-нибудь помочь, предлагали деньги. Но деньги у нас были.

Костя все время звонил на киностудию, но там было занято. Наконец он дозвонился, но и там точного папиного адреса не знали и только посоветовали дать телеграмму до востребования в поселок Никольское. Костя ушел на почту, а я стала бродить по квартире в поисках какого-нибудь занятия. Включила телевизор, но передавали цирк. Олег Попов жонглировал яблоком, кепкой и тросточкой. Я вспомнила, как мы с мамой и папой ходили в новый цирк, и у меня снова к глазам подступили слезы. Я выключила телевизор.