Эфирное время

сбросили их на пустыре у железнодорожной станции, подожгли. Там горел бесценный образ Николы Угодника, писанный в шестнадцатом веке, там горела чудотворная икона Иверской Божьей Матери. Совсем недавно эти же мужики ходили ставить ей свечи, просили у нее милости, здоровья и благоденствия.

Хромой старик священник в холщовой ночной рубахе метался вокруг костра, пытаясь хоть что-то спасти. Его с гиканьем скрутили, повалили на землю, лили водку в рот, приговаривая, что «нонче для всех новая жизнь, и неча больше народ морочить, одно вранье на энтих досках, вон, гляди, как корчатся твои угодники, гляди, старый хрен».

На платформе ветер вздыбливал пыль и подсолнечную шелуху. Никто не мел платформы, станционные дворники днем заседали в «земельном комитете», мрачно слушали речи о всеобщем равенстве, согласно кивали, наливаясь крепкой злобой к начальнику станции, который «таперча хрена заставит мести, пусть сам метет». А вечерами напивались до буйного, убийственного бесчувствия и грозили поднять всех, кого следует, на штыки.

Было грязно, сумрачно, хотя дни стояли ясные. Ночами в батуринской дубовой роще пел соловей, так вдохновенно, так отчаянно, словно в последний раз. Утром заливался маленький азартный пересмешник. Птичий щебет не давал спать. В дуг ном флигеле были распахнуты окна. Сквозняк выдувал комаров, страшно истерично хлопал дверьми. Занавески вздувались, как огромные беременные животы Соня расчесывала черные блестящие волосы, вздрагивала от дверных хлопков Тяжелые пряди шевелились на ветру.

Между доктором Батуриным и графом Порье произошло объяснение. Доктор ничего не требовал, граф ничего не обещал.

Оба понимали тщетность требований и обещаний.

– Я виноват перед тобой, Костя. Я очень люблю твою дочь и не знаю, что будет с нами завтра.

– Зато я знаю, – отвечал доктор, не поднимая глаз, – завтра вернется твоя купчиха и убьет тебя, Соню. А если не она, так пьяные дезертиры поднимут нас всех на штыки, потому что «неча нам на свете жить, нынче новая жизнь, не наша, нет нам в ней места». Я, Миша, каждую ночь не сплю. Знаю, что Соня с тобой во флигеле, но мучаюсь не потому, что ты женат, а она почти ребенок. Это сейчас не страшно. Сейчас вообще ничего не страшно. Вчера принимал роды в крестьянской избе. Там сепсис, обвитие пуповины, промучился всю ночь. Отец семейства под утро распахнул дверь и говорит: «Гляди, дохтур, будет девка, так я тебя подпалю. Спички нонче дешевы».

– И кто же родился?

– Мальчик. Я вздохнул облегченно. Может, сжалится мужик, не подпалит, – Батурин криво усмехнулся, – слушай, граф, а может, нам снится все это?

В начале августа умерла бабушка Елена Михайловна. Причастившись, позвала к себе сына и внучку, благословила обоих и отчетливо произнесла:

– Уезжайте.

– Куда же нам ехать, мама? – спросил доктор.

– Куда угодно.

В кладбищенской сторожке жил дезертир, племянник сторожа, мутноглазое огромное животное. Он вышел поглядеть, как хоронят старую барыню, стоял совсем близко, без конца схаркивал,