Охота на охотников

К ней Каукалов и надумал привязать пленника. Даже если у того соскочит липучка со рта и он будет кричать, все равно отчаянные крики эти никто не услышит, они так и угаснут в овраге.

- Туда вон! - скомандовал Каукалов, показал рукой на сосну.

Рогожкин тоже её увидел, замычал сдавленно, застонал, и Аронов, ухватив его за локоть, толкнул с силой вперед.

- А ну, шире шаг! - засмеялся меленько, дробно. - Чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь! - Он снова засмеялся, окутавшись облаком пара, вторично толкнул Рогожкина, затем неожиданно опасливо оглянулся и поддернул висевший на плече автомат.

Оскользаясь, цепляясь за обледенелые комья земли и выступающие из твердой глиняной плоти камни, - за завитки корней цепляться боялись, те по-прежнему гнило расползались в руках, и непонятно было, живым деревьям они принадлежат или мертвым; зимой ведь все деревья, кроме сосен и елей, мертвые, - они спустились в овраг. Рогожкин приложился коленом о неосторожно высунувшуюся из земляной плоти здоровенную каменюгу, застывшую острым зубом на поверхности, глухо застонал.

Аронов, вновь со звяканьем поддернув неудобный автомат, предупредил:

- Тихо!

Что чувствовал Рогожкин в этот момент? Думал о том, что его убьют или все-таки надеялся на что-то? Он поморщился от боли - похоже, ударившись о камень, повредил себе колено.

В голове было пусто - так же, как и внутри, в душе. Он ни о чем не думал. Даже о Насте. Да и не мог возникнуть этот доверчивый светлый образ в замусоренном вонючем овраге. В то, что он умрет, Рогожкин не верил, смерть не для него, да и смерти, как таковой, нет. Просто человек из одного состояния перемещается в другое и продолжает жить. Душа-то человеческая остается при всех обстоятельствах, она не умирает, она - бессмертна.

По обледенелому, слабо похрустывающему под ногами дну оврага идти было легче. Земляной заснеженный бугорок с сосной, - будто остров в необитаемом море, с пальмою посредине, - находился уже недалеко. Рогожкин понимал, что угодил в неприятность, понимал, что с ним поступили подло, отвратительно, вместо благодарности его унизили, но не думал, что путь этот в заснеженном угрюмом лесу закончится гибелью.

В кармане у Каукалов неожиданно засипела рация, послышался далекий, искаженный расстоянием голос Стефановича:

- Рогожкин, Рогожкин... Миша! Отзовись, ради Бога! Миша!

Рогожкин, услышав голос Стефановича, остановился, словно вкопанный. Аронов ударил пленника автоматом между лопатками.

- А ну, передвигай ногами попроворнее, - проговорил он с каукаловскими нотками в голосе. - Не застаивайся!

От удара Рогожкин замычал, ноги у него подогнулись, он накренился, заваливаясь вперед, но в следующий миг выпрямился, оглянулся с надеждой.

- Миша! Рогожкин! Отзовись! - вновь послышался в кармане Каукалова сиплый голос, Каукалов озадаченно хлопнул себя по боку - забыл, что положил туда рацию, выдернул её из кармана и, держа перед собой, вгляделся в тревожный рубиновый огонек вызова.

- Миша! Рогожкин! Где ты? Отзовись!

Аронов вновь ударил Рогожкина автоматом по спине.

- Я же тебе велел, валенок, не останавливаться! Двигайся проворнее! выкрикнул он.

Во рту у Рогожкина булькнуло что-то сырое - то ли кровь, то ли слюна, он опять накренился вперед и снова чуть не упал, но все же удержался на ногах.

- Сука! - добавил Аронов. И это слово, - хотя и не матерное, но плохое, - тоже было из каукаловского лексикона.

- Рогожкин! Миша! - в очередной раз завелся Стефанович, вызовы его, видать надоели Каукалову, и он, коротко размахнувшись, швырнул рацию в снег.

Рация проскользила, словно деревяшка, по блестящей поверхности наста и уткнулась в черный замусоренный березовый комель.

- Миша! Рогожкин! - зашипела возмущенно рация, словно бы ей было больно. А может, было больно самому Стефановичу, не рации, может, боль по воздуху передалась руководителю колонны фур из города Лиозно?

- Зачем выкинул рацию? - спросил Аронов. - Это же вещь! Копейку стоит!

- Незнакомая модель. Я даже не сумел определить, как её выключают... Сенсорная, наверное. А с другой стороны, вдруг она с маяком?

- Рогожкин! Рогожкин! Рогожкин! - захлебывалась в сипении рация, тревожно посвечивая своим красным глазком вслед уходящим людям. Голос её становился все глуше и глуше.

- Рогожкин! - слезно воскликнула напоследок рация, и Каукалов, подтянув локтем форменный офицерский ремень, провисающий под тяжестью пистолета, усмехнулся:

- Вот тебе и Рогожкин-Дерюжкин-Половиков! Все, нет Половикова! Кончился Половиков!

Если наверху, там, где деревья, автомобильная трасса была слышна хорошо - доносились натуженный рев одуревших от тяжестей, которые приходилось перевозить каждый день, грузовиков, железный хряск сочленений прицепных фургонов, мелодичные трели легковушечных сигналов, какие-то свистки, то внизу, в овраге, все звуки стихли.

И дух здесь, в низине, был другой, не такой, как в лесу - пахло чем-то кислым, застойным, холодным. Рогожкин замычал, замотал головой, в нем родился кашель, бухнул внутри болью, едва не разорвав грудь, Рогожкин споткнулся на ходу, упал на одно колено, но тут же поднялся - опускаться на колени перед этими людьми недостойно, и он, припадая на одну ногу, двинулся дальше.

Попытаться бежать? Бесполезно. Руки связаны веревкой, рот заклеен липучкой. Он запыхается и подавится дыханием в первые же десять минут. Да и от автомата, как известно, далеко не уйдешь: пуля все равно окажется быстрее... Он снова споткнулся, зацепившись носком ботинка за обледенелую каменюгу, застонал. Аронов опять ударил его в спину.

Через несколько минут они достигли сосны.

- Ну вот и пришли, - довольно дружелюбно объявил пленнику капитан. Здесь ты побудешь малость, отдохнешь, охолонишься, - он помотал рукой в воздухе, словно бы пробовал определить его температуру, - а то ведь голова с дороги, наверное, здорово болит.

Он достал из кармана куртки моток веревки, развернул мычавшего, протестующе замахавшего связанными руками Рогожкина спиной к стволу.

Рогожкин попытался разорвать веревку, замахал руками сильнее.

- Это мне не нравится, - пробормотал Каукалов, правая половина рта у него нервно задергалась, он ухватил Рогожкина рукой под подбородок, резко рванул голову вверх, приказал напарнику: - Свяжи ему руки покрепче! Чтоб не трепыхался, как девочка перед первым свиданием.

Закинув за спину автомат, Аронов торопливо стянул пленнику руки куском веревки, сделал несколько прочных узлов. Рогожкин вновь замычал, слезы застилали ему глаза.

- Не расстраивайся, кореш, - неожиданно примирительно сказал Каукалов, дважды обмотал веревкой туловище Рогожкина, потом, напрягшись и упершись ногой в облезший сосновый ствол, притянул тело дальнобойщика к дереву. - Во! - произнес он удовлетворенно, по-мальчишески шмыгнул носом: мороз хоть и был небольшой, но пробирал до самых костей. Каукалов, сделав несколько крепких узлов, продолжал обматывать Рогожкина веревкой.

Глазастый Аронов засек, что пленник старается пошире расставить ноги, чтобы потом, сведя их вместе, ослабить веревку, больно ткнул ботинком Рогожкина в лодыжку левой ноги:

- А ну, тварь, ноги вместе!

Проковырялись они с Рогожкиным минут десять, не меньше, зато Каукалов остался доволен - ни за что не развяжется.

- Прощай, парень! - бросил он спокойно и равнодушно Рогожкину. - Вряд ли ещё встретимся.

Рогожкин в ответ замычал, с силой ударился затылком о дерево, вновь замычал, снова ударился, рассаживая себе сзади голову в кровь.

- Давай, давай, козел! - с металлическим клекотом в голосе произнес Каукалов. - Лупи, лупи! Насади свои мозги на гнилой сук.

Рогожкин дернулся всем телом, начал беспомощно жевать ртом, пытаясь освободить губы от клейкой ленты, но все было бесполезно...

- Никак не пойму, почему все они идут, как бараны, без всякого сопротивления, - хрипло дыша, удивлялся Аронов, когда они карабкались вверх по скользкому склону оврага. - Ну совершенно никакого желания спастись! Нет бы сопротивляться, дергаться, орать...