Охота на охотников

Капитан крякнул, по лицу его расползлась довольная улыбка.

- Ну, где здесь наркотики, где? - Рогожкин потыкал рукой в сухое, пахнущее свежей пластмассой внутреннее пространство фуры.

- Если бы наркотики возили кучей, как навоз, тогда видно было бы... Но наркотики не возят, как коровье дерьмо на поля. Согласитесь, господин... - капитан запнулся на секунду, глянул в бумагу, которую держал перед собой, - господин Рогожкин...

На щеках капитана напряглись желваки, он, взявшись, за коротенький удобный поручень, приваренный к изнаночной части двери, ловко забрался в фуру.

- Ну, какие тут могут быть наркотики, товарищ капитан? - Рогожкин продолжал досадовать на самого себя за то, что остановился, на этих въедливых милиционеров, совершенно не имеющих понятия о благодарности, на колонну, которая ушла вперед, хотя Стефанович мог бы его подождать... Глянул на часы. - Я, пожалуй, по рации с начальником колонны свяжусь, сказал он, - обо всем сообщу.

- Не надо, - жестко и громко воскликнул капитан, проворно выпрыгнул из фуры. - Никаких раций! И начальник этот ваш - обычный сообщник. Наркокурьер. Мы колонну проверим и без вашего предупреждения. Внезапно...

- Да вы что? - Рогожкин едва не задохнулся от того, что услышал, ощутил, как у него расстроенно задрожало лицо. Вслед за лицом задрожали плечи, потом нервная тряска пробила все тело. - Да вы что?! - Вместо голоса было уже какое-то непрокашлянное сипенье, болезненно-сырое, словно у захворавшего человека. - Да вы что? - вновь повторил Рогожкин, но голоса своего, сипения этого дырявого, не услышал, все исчезло, растворилось у него в груди, в нем самом.

- Ничего, - спокойно отозвался капитан и натянул на руки перчатки тонкие, из мягкой, хорошо обработанной кожи, с теплой байковой подкладкой. У Рогожкина мелькнула мысль, что такие перчатки когда-то носили эсэсовские офицеры. - Ничего, - повторил капитан и улыбнулся дружелюбно, словно только что не повышал голоса и не произносил разных слов о наркотиках и наркокурьерах. - Сейчас мы проедем с вами в одно место. Надо до конца разобраться: есть у вас наркотики или нет?

Рогожкин тоскливо поглядел в сторону трассы, над которой плавал сизый, с хлопьями отгара и маслянисто-резиновой взвеси дым, - машины шли по трассе беспрерывно, одна за другой, в каждой сидели чужие, равнодушные ко всякому постороннему горю люди, признающие только все свое - свои заботы, свой дом, своих людей, свои планы, свои деньги.

Снег под ногами был черным, сухим, мертвым.

Мороз, хоть и небольшой, пробирал до костей, это, конечно, потому, что воздух здесь сырой, грязный, едкий, он хуже кислоты. Дрожь снова пробила тело Рогожкина, но он, хоть и был донельзя расстроен, взял себя в руки.

В конце концов все должно встать на свои места.

- А как вы узнаете, есть в машине наркотики или нет?

- Секрет фирмы. - Капитан растянул жесткий, с запекшимися белыми пятнышками в углах рот в усмешке. - Собаку подкинем в кузов - она быстро все узнает.

Нет бы Рогожкину насторожиться: ведь проще вывезти собаку на трассу, чтобы здесь, на месте, проверить не только рогожинскую машину, а и всю колонну. Но он только глядел на капитана и не мог понять, как в одном человек может вмещаться столько всего самого разного - злоба и дружелюбие, потребность в помощи со стороны и нежелание эту помощь оказывать самому, неискренность и одновременно стремление вести доверительный разговор.

- Все, поехали, - сказал капитан, забираясь в кабину. Увидев рацию, лежавшую на широкой приборной доске, быстро и ловко схватил её, сунул себе в карман. - Чтобы тебя не смущала, - грубовато, на "ты", пояснил Рогожкину. - Потом верну!

Рогожкин, садясь за руль фуры, тяжело вздохнул...

Стефанович, который привел колонну к большим, похожим на громоздкие спортивные сооружения складам в Крылатском, не дождался Рогожкина ни через двадцать минут, ни через тридцать, ни через сорок. Когда прошел час, он поднес к глазам циферблат потрепанной, с оцарапанным стеклом "сейки" и обеспокоенно качнул головой.

- Ну где же он? Вот блин... Заблудился, что ли?

В очередной раз достал из кармана рацию, похожую на переносной сотовый телефон, ткнул пальцем в кнопку вызова и заговорил монотонно, бесцветно, словно бы читал надоедливый невыразительный текст:

- Алло, Рогожкин! Миша, отзовись! Рогожкин, Рогожкин! Отзовись, ети тебя в дышло! Чего молчишь, Миша? Рогожкин, Рогожкин...

В эфире раздавались самые разные звуки - треск, свист, нежное синичье теньканье, воробьиное чириканье, были слышны далекие, искаженные пространством голоса, - к ним Стефанович прислушивался особенно тщательно, но ни один из голосов не был ему знаком.

- Рогожкин, Рогожкин, отзовись! - продолжал надрываться Стефанович, кашлял в эфир, ругался, но все впустую - Рогожкин как сквозь землю провалился, и Стефанович угрюмо и грозно вскидывал голову, глядел на низкие облака, в уголках сухих тусклых глаз его появлялись и исчезали влажные блестки - он чувствовал беду.

Переводил взгляд на широкие складские ворота с высокой аркой, будто в железнодорожном депо, часто моргал, всматриваясь в них, и хрипло, с тоскою вздыхал.

Прошел уже час с лишним, а если быть точнее - один час восемнадцать минут... Рогожкина все не было.

Расправа с Рогожкиным была проведена по проверенной схеме - фуру загнали на тупиковую дорожку, а водителя грубо выволокли из кабины и потащили в лес.

"Канарейку", у которой Рогожкин так удачно, так мастерски сменил колесо, Каукалов оставлять на трассе не стал - его напарник уже десять дней брал уроки вождения автомобиля и теперь вполне мог сидеть за рулем самостоятельно.

После поездки в Хургаду Аронов изменился, а после того, как побывал у Ольги Николаевны, - и вовсе стал неузнаваем, но пока Каукалова слушался.

"Ничего, я тебе скоро рога обломаю, - Каукалов бросал короткие злые взгляды на напарника, стараясь, чтобы тот ничего не заметил. - Немного осталось. Через месячишко устрою "пропажу без вести"..." Аронов и на автомобильную учебу пошел без ведома Каукалова, и это также бесило его. Каукалов хотел знать все, что делается в его окружении.

А с другой стороны, нет худа без добра - Каукалов сидел в широкой, как квартира, кабине фуры, в тепле, слушал музыку и давал указания покорному водителю: "Поверни налево", "Поверни направо", а Илюшка сзади гнал "жигуленок" - сопровождал "арестованный" грузовик.

Когда Рогожкину связали руки и поволокли в лес, тот наконец-то понял, что происходит, и попробовал закричать, но Илюшка оказался проворным, очень проворным - он вообще многому научился, находясь рядом с Каукаловым, и должен бы молиться на школьного друга за разные полезные жизненные науки, которые освоил, - он стремительно залепил крикливому драйверу рот пластырем, и тот уже потом только дергался, мычал, хрипел, нюнил, пускал из носа пузыри, но крика не было.

Каукалов на всякий случай достал пистолет, показал Рогожкину:

- Еще раз крикнешь, сука, я тебе голову проломлю. Понял?

На глаза Рогожкина навернулись слезы.

Идти по целине было трудно, сыпучий мерзлый снег не только холодил ноги, он набивался в меховые ботинки, ускользал из-под подошв, полз в сторону, след за людьми оставался глубокий, очень приметный, и Каукалов обеспокоенно оглядывался на него: как бы кто не двинулся за ними по этой борозде. Уж больно приметная пашня остается!

Они углубились в лес метров на триста, потом скатились в крутой, с выметенным снегом овраг. Очень странный был этот овраг - везде снега полным-полно, по макушку, а здесь нет, он словно был специально убран, кое-где из наледей даже помороженные корни чахлых березовых стволиков торчали, извивались по-червячьи - спасались, видно, деревья от холода, да не спаслись, овраг обвалился и обнажил корни. Каукалов, подскользнувшись, уцепился за один такой отросток - корень отделился, будто гнилой, легко и почти беззвучно. Каукалов выругался.

В овражек можно было и не спускаться - слишком уж он зачумлен, вполне возможно, что по нему проходил сток, сбрасывались отходы какого-нибудь вредного промышленного производства, ядовитыми парами своими отходы почти начисто съедали снег, затем уходили в землю и бесследно растворялись в ней, - но в овраге находился заснеженный бугристый островок, посреди которого росла крупная, с отгнившими сучьями сосна. Она была воткнута в лепешку острова, будто деревянная шпилька в бутерброд.