Немцы в городе (СИ)

— Что, всё уже? Ну ты и скорострел, прям как школьник, — возникшая на пороге Фрау Шнайдер вовсю изображает ликование. — Я видел в окно, как она убегала — значит, все эти рассказы о Ричи-суперловере не более чем самопиар? Так и знал!

В иной раз Рихард не остался бы в долгу и парировал бы в лучших традициях. Но не сейчас. Он просто молча протягивает Шнаю не пригодившиеся ключи и почти уже покидает помещение. Идти в свою комнату совсем не хочется, объяснять остальным, что это за баба и зачем она приходила — тоже, а вот курить хочется очень.

— Шнай, — полуоборачивается он, стоя на пороге, — у тебя сигарет нет? Я знаю, ты не куришь...

— Стас свои забывал, да не раз, — в момент посерьёзневшая Фрау нащупывает в тумбочке кухонного стола одну из оставленных любовником полупустых пачек и зажигалку. — Пойдём, только вот, накинь.

В сторону Круспе летит спортивная шнайдеровская аляска, которую тот редко сам надевает.

Спустившись во двор, оба молчат. Круспе курит, а дрожащая на морозе Фрау не сводит глаз с его лица. Что-то не так с этом лицом. Будто бы Круспе забыл сделать традиционную инъекцию пафоса. Хмурая морда, помятая. Непривычно.

— А знаешь, дива, я тебе завидую, — затаптывая в снег второй окурок, Круспе отдаёт аляску владельцу и почти бегом спешит обратно к подъезду.

Даже так? Значит, плохо дело. Шнайдер остаётся в одиночестве и абсолютном недоумении.

Вернувшись домой после непродолжительного отдыха за городом, Диана была настроена решительно. Она собиралась последовать совету Флаке и вести себя с Оливером как ни в чём не бывало. Её решимости хватило ровно до того момента, пока Оливер не появился на пороге, впервые со времени их последней встречи на парковке у здания ФСБ, и не попытался её обнять. Действуя бессознательно, инстинктивно, она увернулась от его объятий и скрылась в комнате.

— Мой руки и проходи, — крикнула она, забравшись с ногами на кресло и обхватив руками колени.

И, пока он мыл руки и проходил, озноб в её теле становился всё сильнее, ровно как и нежелание близкого общения.

— Ну что, всё ещё дуешься, — говорит он, снабдив фразу снисходительной улыбкой и, по своему обыкновению, тут же плюхнувшись на пол возле кресла. — Флаке же тебе, наверное, всё объяснил. Вышло недоразумение.

Отличная идея — стоит продолжать разыгрывать роль обиженной глупышки, лишь бы никак не выдать то, что на самом деле творится у неё на душе.

— Просто мне нужно время, чтобы прийти в себя. Мне нужно побыть одной...

— Понимаю, — отвечает Олли и снова тянет к ней свои длиннющие руки.

Отступать некуда — вжавшись в спинку кресла, она сама загнала себя в угол. Вот его руки скользят по её голым коленям, выглядывающим из-под короткого домашнего халатика. В квартире жарко, центральное отопление шурует на полную, а то бы она с радостью запихнула себя в скафандр. От колен узкие и такие обходительные риделевские ладони скользят выше, походя задирая подол халата. Едва его пальцы касаются её плотных хлопковых трусов, она вскакивает, как ошпаренная, на ноги, с трудом удержав равновесие на мягкой поверхности кресла, неуклюже спрыгивает на пол, чуть не задев при этом Оливера, и несётся к балкону. Наплевать на оставленные возле кресла тапки, на мороз за окном тоже наплевать.

— Курить хочу, — невпопад комментирует свои действия девушка и, оставив дверь балкона распахнутой настежь, тянется за сигаретами.

Она не видит Оливера — она смотрит сквозь стёкла лоджии на занесённый снегом двор, на тот самый палисадник, где они не так давно подобрали собаку. Собака, будто уловив смятение хозяйки, нервно носится по комнате, челноча между двумя непонятными людьми, расстояние между которыми неминуемо сокращается. Диана, с шумом выдыхая дым, Оливера не видит, но чувствует — он уже близко. Куда бежать дальше? В окно прыгать?

— Послушай, — его голос звучит почти у её уха, кажется, он даже наклонился. — Ты уверена, что с тобой всё в порядке? Ты какая-то странная... Тебя точно там не били? Хотя, Флаке бы мне сказал. Если только ты сама об этом не умолчала. Мне нужно знать.

О нет, Олли, тебе не нужно знать.

— Пожалуйста, оставь меня, я просто очень устала, — затушив сигарету, она резко разворачивается и выдаёт эту фразу волной никотинового дыхания прямо ему в лицо.

Олли не отвечает. Он смотрит на неё, больше не пытаясь дотронуться. Долго смотрит, потом молча разворачивается и исчезает в прихожей.

— Застудишься, иди в комнату, согрейся, — раздаются из коридора его слова, а вслед за ними в квартире раздаётся звук хлопнувшей входной двери.

Прикрыв дверь балконную, Диана возвращается в кресло и снова ютится в нём, на этот раз поджимая заледеневшие ступни под ещё сохранившие остатки тепла бёдра. Он о чём-то догадывается. И это серьёзно, раз он ушёл. Обычно его и пинками не выгонишь, обычно он намёков не понимает, а тут... Интересно, каковы его догадки? Знает ли он, что она вдруг стала опасаться его прикосновений, потому что в принципе не жаждет пока никаких прикосновений? Или... потому что хочет уберечь его же от самой себя? Внезапная мысль и малоприятная. Конечно, девушка понимает, что в произошедшем нет её вины, а значит и стыда быть не должно. Как там Флаке это назвал, “знание жертвы?”. Во-во. Но тело голову не слушает. Тело мысли не подвластно. Тело считает себя... испорченным. Девушка с силой тянет себя за волосы — больно, но она не прекращает самоистязание, пока в руке не остаётся клок из нескольких длинных рыжеватых волос. От безотчётного занятия её отвлекает вибрация телефона. Дотянувшись до аппарата, она без удивления обнаруживает одно новое сообщение от Оливера:

“Давно пора это зделать. Давай поженемся”.

Мобильник летит в сторону, а Диана щурится, словно бритвой полоснутая. Грамматические ошибки в тексте сообщения резанули по глазам, а его содержание — по сознанию.

— Всё, Тимош, приехали, — обращается она к прикорнувшему на полу у кресла псу. — Станция конечная. Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны.

Уловив, что хозяйка обращается к нему, лежащий в позе сфинкса пёс радостно потявкивает и принимается разгонять соринки по ковру гладким чёрным хвостом.

На территории цеха абсолютная тишина. В смысле никто из многочисленных присутствующих не роняет и слова, не решаясь нарушить идеальный гудёж производственного станка. Гудёж этот — технологическая мелодия, сотканная из множества звуковых дорожек. Здесь тебе и дребезжание электропил, и гул пчелиного роя, и глухой шум рабочих механизмов. Работник, ответственный за первую, пробную партию, только успевает подкладывать на модульную ленту неотёсанные заготовки цельного массива сосны, и те, пройдя все стадии начальной обработки, падают с противоположной стороны станка прямо на пол идеально гладкими брусками готового к дальнейшей работе дерева. Пробная партия — тридцать заготовок, и когда последняя из них приземляется поверх уже наваленных стопкой, мастер производства отключает станок и выжидающе смотрит на начальство.

Теперь уже в цеху настоящая тишина, безо всяких оговорок.

— Что скажешь, Тилль? — несмело интересуется у партнёра Флаке.

Тот подходит к готовеньким брускам, хватает верхний не глядя — брусок в длину около метра, да и цельное дерево — материал тяжёлый, но в линдеманновских ручищах он смотрится чуть ли не игрушкой. Тилль проводит грубой ладонью по всей длине бруса, с силой надавливая, желая схватить занозу — но нет. Ни одной зацепки.

— Да, это вам не ЛДСП голимая, — едва слышно проговаривает он, и по помещению проносится одобрительный гул.

Первая партия пошла на ура, теперь черёд второго испытания: Флаке даёт указание начальнику цеха запустить все станки разом и прогнать на каждом ещё по одной партии. Работа закипает, а высокое руководство удаляется в кабинет гендира ожидать результатов эксперимента.

— Так что скажешь, Тилль, — уже в полный голос повторяет свой вопрос Флаке, как только дверь за ними закрывается, и они остаются одни.