Немцы в городе (СИ)

— Знаешь, а ведь никто не знает того, что чувствует жертва, пока сам не окажется на месте жертвы. Насильники думают, что знают, наделяя жертву своими собственными представлениями о том, что, по их мнению, она должна чувствовать. Спасители свято верят в бесконечную благодарность спасённой жертвы и в то, что уже теперь у неё точно всё будет хорошо. Но они не знают, — он делает неожиданный щелчок пальцами в воздухе, — а я знаю.

Чуть переждав, он ловит заинтересованность в глазах напротив и, кажется, приходит его пора исповедоваться:

— Когда после смерти родителей бабка перевезла меня в Германию, я наконец узнал, что такое ад. Ад, по сравнению с которым обшарпанные стены Лаврентьевского детского интерната казались чертогами рая. Нищий пацан, сирота, которого бабушка содержит на свою пенсию, плохо говорящий по-немецки, нелепый тощий очкарик — лакомый кусок для всей шпаны в округе. Казалось, будто в школе только меня и ждали — идеальный объект для насмешек, ничтожество, неспособное постоять за себя и, что ещё хуже — не имеющее никого, кто был бы способен за него вступиться. Очень скоро насмешки переросли в издевательства. Сначала девочка, которая мне нравилась, перед всем классом назвала меня босяком и уродом, потом Уве с его шайкой. Они чуть ли не каждый день караулили меня после уроков и избивали. Пинали друг от друга, как мешок с дерьмом, а потом, когда я валился с ног, накидывались всей шоблой и пинали ногами. Каждый день я думал, что следующего раза не будет. Не потому, что меня пожалеют, а потому, что меня просто убьют. И однажды такой день настал. Они бы меня убили, это точно. Они говорили об этом, не скрываясь, зная, что по малолетке им ничего не будет, а за меня никто не станет мстить. Они хотели забить меня и сбросить тело в речку. Если и найдут — то никто ничего не докажет. Они обсуждали всё это при мне. Кто-то предлагал выкинуть тело в овраг, но другие сказали, что если оставить меня на суше, то полиция сможет найти какие-то следы. А вот вода — она всё сотрёт. В этом был их план. В тот день моя жизнь должна была прерваться, но она не прервалась — она изменилась, причём дважды. Во-первых, меня спасли. Ты знаешь их всех, всех моих спасителей, всех пятерых, знаешь их имена и их лица. А во-вторых, у меня появился кумир. Недосягаемый идеал, божество, на которое я втихаря молился, зная наверняка, что стоит мне лишь полусловом намекнуть о своих чувствах, и меня уже точно убьют. Мой спаситель меня убьёт. Гроза района, предмет воздыхания девчонок, самый крутой парень на свете — Тилль Линдеманн. Лидер и спортсмен. С того самого дня, как он с ребятами меня спас, я ловил каждую его эмоцию. Он был добр ко мне — я уговаривал себя, что это мне лишь кажется. Он принял меня в свою банду — я уговаривал себя, что им просто нужен пацан, шарящий в компах. Он подвязался помогать мне в бизнесе — я уговаривал себя, что ему просто нужны деньги. Из-за травмы ему пришлось бросить спорт — и он приплёлся плакаться ко мне. Я уговаривал себя, что перед ребятами он не решился показаться слабаком, а передо мной — не страшно. Флаке — заменитель, Флаке — сублимат. Затем я начал свою общественную деятельность, и снова он вызвался мне помогать. Я уговаривал себя, что это оттого, что ему просто больше нечем заняться. Потом он сел. И я не смог, как в предыдущие разы, вытащить его. Ему пришлось отсидеть несколько лет. А мне пришлось уговаривать себя, что когда он выйдет — он не перестанет со мной общаться. На самом деле я в это не верил. В день, когда его наконец досрочно освободили, я сидел в своём берлинском пентхаусе, как всегда один, и пил. Я знал, что больше никогда его не увижу — кому нужен друг, который не может вытащить тебя из тюряги? Я был в дупель, а в дверь позвонили. Это был он. Со спортивной сумкой, в которой умещалось всё его барахло. Я был настолько пьян, что еле стоял на ногах. В тот момент я был готов принять смерть из его рук. “Я боялся, что ты меня не дождёшься”, — сказал он, бросил сумку на пол и принялся закатывать рукава рубахи. Я закрыл глаза — я ждал чего угодно. А он лишь обнял мою пьяную тушку, затащил в комнату и... Знаешь, ведь меня до этого никто никогда не целовал. Мама и бабушка оставили меня до того, как я повзрослел. Проституткам я не позволял себя целовать. А настоящей девушки у меня так и не появилось. А он... Грязный, вонючий с дороги — тюрьма находилась за городом, и он проделал долгий путь до моего района; заросший сизой щетиной; руки его невероятно огрубели, а дыхание не было свежим... Он елозил по моему распластавшемуся на полу телу, походя стягивая одежду с нас обоих, и твердил: “Мой, мой, мой”. Я не смел его остановить, хотя мне было до ужаса боязно, не смел я и ответить на его грубоватые ласки, хотя очень хотел. Боялся даже коснуться его, мне всё это казалось пьяным бредом. “Мой, мой, мой”. Он не сделал мне больно. Он даже ничего не потребовал взамен. Я плакал, как ненормальный, и он тоже плакал. Знаешь, я рад, что мы так долго ждали. В итоге он пришёл ко мне тогда, когда я уже не был жертвой. Нет, в тот день он меня не спас — он признался, что я спас его. С тех пор мы вместе. И я счастлив, что моему Тиллю неведомо это знание. Знание жертвы. Знание, что есть у нас с тобой.

Флаке умолк, а Диана продолжила смотреть в окно уставшими, давно уже высохшими глазами. Вот это денёк. Вот это ночка!

— Я спать, а ты как хочешь. Завтра поедем в город и продолжим шоу. Да, и помни — ничто не забудется. И ничто не останется ненаказанным. Пиздец как пафосно.

С этими словами Лоренц поднялся, похрустывая конечностями, и устремился в сторону спальни.

— Да, — бросил он на ходу, не оборачиваясь, — насчёт Олли не беспокойся. Я этого парня хорошо знаю. Прими его, если сможешь, но... Только пока ничего ему не рассказывай. Он же, псих эдакий, нам всю игру испортит!

Возможно, Диане кажется, но Лоренц вроде бы смеётся. Он уже давно исчез в комнате, и дверь за ним закрылась, а она всё ещё слышит его смех. Этот смех так заразительно звучит в её голове, что она не замечает, как начинает смеяться сама. Тихонько, расслабленно, искренне.

====== 26. Silent So Long (Ветер перемен) ======

Комментарий к 26. Silent So Long (Ветер перемен) Возвращаюсь после долгого молчания.

Надеюсь, всё не зря!

Спасибо, что продолжаете читать, и конечно –

!!!с прошедшим женским днём каждую из нас!!!

Взять отгул в разгар отчётного периода было непросто — пришлось сказаться больной. Ещё со школьных времён она помнит старый трюк — набрать номер и говорить по телефону лёжа, свесив голову с кровати. Таким образом голос звучит тусклым и подавленным, если повезёт — можно даже непритворно раскашляться. Утром она долго вертелась в своей постели, чтобы поймать идеальное положение, затем дотянулась до трубки и... “Болею, не могу, не приду, вирусы ходят, оформлю больничный”. Начальство конечно не в восторге, но слово “вирусы” по-прежнему действует на руководителей госстуктурных организаций подобно заклинанию. “Ну что ж, Ирина Валерьевна, отлёживайтесь. Да лечитесь там!”. И вот теперь она шурует сквозь пургу по пустынным утренним улицам, сжимая рукой, погружённой в карман шубы, телефон с занесённым в напоминания заветным адресом. Она специально не села за руль, чтобы не встретить ненароком на дороге кого-нибудь из коллег; она специально попросила таксиста остановиться за несколько переулков до начала улицы Ленина, чтобы не светить адрес. Ей об этом никто не говорил, но она почему-то знает, что светить его не стоит. Идёт теперь, перебирая немеющими ногами, кутаясь в шерстяной клетчатый шарф, ловя губами снежинки. Зачем идёт — сама не знает.

В адресе указан номер квартиры: 12. Она спешно набирает две цифры на домофоне и ждёт. Долго не отвечают, хотя щелчок снятой с рычага домофонной трубки раздался в динамике почти сразу.

— Здравствуйте, Вы к кому? — наконец слышит она вежливый, но неприветливый мужской голос. Незнакомый голос.

— Здравствуйте. Мне нужен Рихард Круспе. Я из прокуратуры района, — она понимает, насколько глупо это звучит. Прокурор первым делом должен представиться и огласить причину визита, да и не бродят они по частным адресам сами — на это есть помощники и приставы.