Красная петля

Он был спокоен. Большинство людей, когда полиция спрашивает их, где они были в момент чьего-либо убийства, приходят в замешательство. Алекс посмотрел на часы.

Дойдя до конца пирса, мы прислонились к низкой стенке. Я бросил окурок на землю, раздавил его ногой, нащупал в кармане новую пачку. Это дало мне две секунды, чтобы присмотреться к Алексу.

– Он назвал тебя в честь Пушкина? – спросил я.

– Чего?

– Да так.

Алекс стоял прямо, скрестив руки, и ждал. У него была жутковатая способность – стоять почти неподвижно, может быть, в силу профессии, может, он привык ждать нужное освещение, ловить правильный ракурс. Даже лицо его застыло, однако он смотрел очень внимательно. В свете, отраженном от воды, я заметил, что глаза у него разные: один голубой другой карий.

– И каково это было? – спросил я.

– Для кого?

– Для тебя, для него… То, что вы не дружили, не общались столько времени. А теперь с ним такое.

– Я забил на это много лет назад, – ответил Алекс. – Меня перестало заботить, что он думает обо мне, – Он посмотрел на лодки на воде. – Ветрено. – Он прикрыл глаза от солнца.

– Все так плохо?

– Да никак. Отец жил ради всех, готовый любить весь мир. но он был слишком занят, поглощен собой, чтобы уделить внимание и мне. Все любили Сида, он частенько приводил домой молодых репортеров, допоздна правил их тексты, жил для них, для парней, девушек, тех, с кем спал, с кем не спал. И у него были нерушимые понятия истины и справедливости, а если кто-то сбивался с пути – то все. Соврешь раз – и он заморозит тебя насмерть, даже если ты ребенок. Допустим, я съем шоколадку с миндалем, и совру, что не делал этого, – лед на несколько дней обеспечен. И так он поступал со всеми. Вот я и сбежал в интернат, когда мне было шестнадцать. В Вермонт, – добавил он.

– А твоя мать?

Он пожал плечами.

– Какая разница? Она умерла, когда я учился в колледже. Тихо попивала. Я даже не знал, думал, она пьет стаканами воду и сидит одна, а это был джин. Она держала его в холодильнике в бутылках из-под тоника. И я вернулся к отцу, жил с ним какое-то время, наверное, ждал какого-то искупления и откровения, что наступит светлая полоса, как полагается. Ну да ладно.

– Какие-нибудь соображения насчет того, кто его убил?

Мы направились к дому Сида. Алекс отшвырнул окурок.

– Понятия не имею, – сказал он.

– Ты здесь останешься?

– Я пробуду здесь считанные дни, и скорее бы их сосчитать. Чертов Нью-Йорк.

– Правда?

– Лично я люблю Лос-Анджелес. Он свободный, чистый, с быстрыми машинами, у нас там дом с бассейном, красивые девушки, простые люди, короче, все то, что ненавидел мой папочка. А я всегда ненавидел Нью-Йорк. Теперь еще больше ненавижу – толпы, шум, все боятся и делают вид, что на самом деле нет. По мне, если город ухнет в эту гнилую бухту, туда ему и дорога. Отец продал прекрасный дом, в котором вырос, и купил квартиру на Бруклин-Хейтс, где никогда не жил, а сам поселился на этом крысином складе, – он указал на здание. – Что за интерес у него в Ред-Хуке? Дыра дырой. А он помешался на нем.

– Я слышал историю, как советское судно село здесь на мель в начале пятидесятых, – сказал я. – Сид поведал, что встречался с одним из матросов. Сказал, что один из них так и не вернулся домой. Он пробовал найти этого парня. Хотел написать книгу.

– История вполне в его духе.

– Думаешь, он это выдумал?

– Он ничего не выдумывал, он ведь борец за правду. Проблема в том, что его занимала только его правда, – сказал Алекс. – Так ты кто? Говоришь, коп?

– Да, но я не веду это дело. Просто твой папа однажды выручил меня.

Он горько рассмеялся.

– Как обычно.

– Сколько ты здесь пробудешь?

– Пока не устрою похороны. Приходится заботиться о семье.

– Ты все время упоминаешь семью. Расскажи подробнее.

– Я – единственный ребенок. Судя по всему, папа с мамой, наверное, всего раз перепихнулись и заделали меня. – Он вытянул руки над головой и бросил их вниз, будто плети. Похрустел костяшками, снова потянулся, – Задеревенел я. Работа такая.

– Так что за семья у вас?

– Крайне сознательные граждане, все делают по своим правилам, господи помилуй… Ты ведь не понимаешь, о чем я? Слышал о «Буль-Клубе» или о Линке? Джеке и Джил? Элите афроамериканского общества? – Он презрительно фыркнул. – Видел бы ты эти молодежные балы, я тогда был еще подростком. Чернокожие детки в бальных нарядах, белых галстуках, фраках с фалдами, все эти братства… Я бежал как от огня. Калифорния стала для меня спасением. Яркое солнце, киноиндустрия, будь тем, кем хочешь быть. И все родом из других мест.

Впервые за все время на лице Алекса прорезалась улыбка. Он нагнулся, коснулся мысков, выпрямился и произнес:

– Пока ты в форме, не растерял мозгов и блеска, то можешь слепить себя заново в Лос-Анджелесе. Воплотить свой собственный миф. Но какого черта я тебе это рассказываю?

И впервые он понравился мне. Он, как и я сам, стремился прочь откуда-то.

– Отделаться от того, в чем вырос, – произнес я. – От системы, ритуалов, прочего дерьма.

– Точно, – молвил Алекс и попросил у меня сигарету.

– Продолжай.

– Отец когда-нибудь упоминал про цвет кожи? Про «выбивание в люди»? Мой дед выбился в «белые», чтобы удобней было вести дела, и еще ради статуса, значимости. Они не хотели совсем уж белых детей, но все-таки желательно посветлее, и обследовали каждого новорожденного. Особенно старухи, которые приходили оценивать. – Алекс остановился. – Понимаешь?

– Не очень. Сид что-то упоминал об этом, но скажи уж ты.

– Они осматривали кожу и ощупывали волосы. Родня была озабочена цветом кожи, и это не скрывали. Женщины беседовали об этом наедине, так в некоторых семьях говорят о болезни. Тихо. Шепотом. Даже волосы имели значение. Какая-нибудь бабка говорила про малышку: «Ей будет трудно с таким ковриком на голове». «Коврик» – так и говорили. Надо бы распрямить волосы, насколько можно, – Алекс помолчал. – Все в роду моего отца были светлокожими, кроме него самого. Отец получился темнее. Не черный, но темнее остальных – среди них попадались и очень светлые, и веснушчатые. Поэтому, когда он был маленьким, над ним смеялись. И я проникся к нему сочувствием, пока не обнаружил, что он тоже играет в эту игру. А когда я стал встречаться с девчонками, я видел, как он изучает каждую на предмет цвета. Он-то женился на белой, конечно. Хотя выяснилось, что девушки ему не нравятся. Обалдеть, правда?

– Он когда-нибудь рассказывал о брате, Эрле?

У небольшой бухты я впервые заметил каких-то людей, занятых ремонтом причала – возможно, устраняли все, что напоминало об убийстве Эрла. Я пытался раздобыть копию полицейского снимка Эрла, посмотреть, каков он, но не вышло. Ради Сида я продолжал попытки. Я не надеялся, что в семье хранится его фотография, и не удивился, когда Алекс Маккей фыркнул в ответ на мой вопрос. Забавно, но если Сид сказал правду и Эрл похож на него, то Алекс тоже похож на Эрла.

– Ты слышал, что сказала тетя. В доме Маккеев не было никого с таким именем, – ответил он. – Слушай, мне нужно позвонить. Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Думаешь, его убили? Какой-то педик, которого он подцепил? Это их доконает, ясное дело.

– Что?

– Что это было преступление на половой почве. Скончавшись от инфаркта, он остается Маккеем. Даже с суицидом смирятся. Могут сказать: Сид был писателем, чувствительной натурой. Убийство куда неприятнее. У нас в роду не было убийств, дорогой Алекс, скажут мне они. Так кто, по-твоему, его убил?

– Я думаю, его убили, потому что у него была информация, нужная кому-то. Или кто-то не хотел, чтобы Сид ею владел. Или чтобы распространял.

– Информация – это все, что его заботило. Или истина. Как ни назови. Он помешался. В последние годы, когда новости безбожно политизируют, манипулируют ими, он слегка спятил. Вел досье на каждого, кто мухлюет с новостями. Рассылал электронные письма об этом, чем нервировал людей. Его уволили с работы. Внезапно он сделался стариком. Печально. Всю жизнь боролся за справедливость, а это было несправедливо. Он верил в некую вселенскую правду, но реальные люди – дело другое. Он рассказывал мне, что некогда был у него в подчинении один молодой репортер, надежный парень, но стоило ему раз оступиться, как все пошло прахом. Я слышал, как этот Джек умолял его, ну пожалуйста, Сид, прошу тебя. Но это было делом принципа. Отец отзывался об этом с гордостью. Знаешь, каким вторым имечком он меня наградил? Джастис. [8]Представляешь? – Он горько засмеялся.