Под псевдонимом «Мимоза»

– Сегодня мы, дорогие друзья, – перед выбором: победить эти «малые народцы» или самим совсем уж сгинуть, исчезнуть с лица земли! Вопрос-то ребром стоит: или мы, или они! – воскликнула Маша и тяжело вздохнув, продолжила:

– Вот с «премудрым народцем»-то у нас никак не может быть общей исторической судьбы: они, иудеи, совершенно чужды нам – и психологически, и по культуре. О вере, морали – и говорить нечего! Но за тысячи лет они так изощрились проникать в душу и сознание других народов, что их и вывести «на чистую воду» порой невозможно. У нас при советской-то власти они стали «большими русскими, чем сами русские», – как сказал один раввин, – нам, мол, принадлежат теперь «уста» и «мозг» русского народа. Каково, а? Это ли не омерзительно?! Они имитируют нашу интеллигенцию: взгляните, сколько среди них литературо-, искусство-, кино– и всяческих других «ведов». И почти все – с русскими фамилиями. Гм, а историков? Начиная со школьных учителей – поголовно! Вот так и размыли исконно русское представление о добре и зле, красоте и безобразии!

– Верно, Мария. Да уж если наш телек посмотреть – так будто от нас почти ничего не осталось: загнали нас, русских, в резервацию, как индейцев! Поэтому для победы над их кланом нам твердая, русская власть ой-как нужна, – согласился с нею Мефодий.

– А дух сопротивления сему беспределу все же растет – это по съезду депутатов очень даже заметно стало, – живо проговорила она и вопросительно взглянула на мужчин, – вы последнее время телевизор-то здесь смотрели?!

– А то нет, слухи-то какие кругом, будто Хасбулатов войска в Москву стягивает, а неподражаемые Бурбулис с Рыжим-то открыто на брифинге высказались, мол, страна – в преддверии государственного переворота! Что-то зреет такое непредсказуемое, – мрачно заметил бородач.

– На Лопатинск взглянешь – будто Мамай по городу прошел: на улицах – ни души, половина домов пустует, окна повыбиты. Теперь и столовая-то закрылась, по рынку одни цыгане бродят, грабят среди бела дня, кругом пьяные валяются – страшно! Да вы, Машенька, сами все это знаете. А про Москву и говорить нечего: Содом и Гоморра!

– Так везде народ бедствует – вот в нашем институте зарплату уже полгода не выдают! А на что людям жить, Анатолий Николаич?!

– Сам, Аленька, не знаю! В июле я шесть лучших своих картин в салоне выставил – некому покупать! Хоть на панель выходи! Вы, Машенька, таких-то бедолаг на тротуаре у Дома художника помните? Раньше все мои работы народ в три дня расхватывал, ну те, кто в живописи знает толк. А сейчас я только благодаря вам, фрау президентша, пока еще с голоду не помер. Ведь искусство никому теперь не нужно, – уныло произнес Толик.

– А что ж вы, Анатолий Николаич, дальше-то собираетесь делать? – напрямик спросила Мими.

– Дальше? Да как всегда – рисовать, на большее я не способен. Да если б я московскую квартиру не сдавал, то повесился бы, не верите? Вот и Мефодий за счет своей квартиры выживает, а иначе нам – хана!

– Ну, Толик, ты уж слишком загибаешь! Ведь огороды-то у нас есть – все свое: и картошка, и морковка, зелень всякая. В лесу – грибов полно. Этим летом столько белых было, как никогда. Я насушил – на два года хватит! Что, девочки, не верите? Жить-то можно вполне, – пробасил неприхотливый бородач.

– Значит, к натуральному хозяйству призываете? А тем, у кого огорода, дачки нет – им-то что прикажете делать, а? – запальчиво спросила Аля. – Значит, каждый за себя?! С такой психологией наш народ не выживет!

– Это уж точно. Давайте, девочки, о чем-нибудь приятном погутарим, а? Включи-ка, Мефодий, «фламенко»!

На этом закончился идиллический завтрак у самовара. Потом они среди берез спустились к Волге. И Маша с Алей отправили сопровождавших их мужчин обратно, поскольку сами решили искупаться. Тем более, что день выдался жаркий и вода успела сильно прогреться. А кругом – ни на берегу, ни в воде никого не было, ни единой души. Ведь судоходство на Волге уже второй год почти совсем заглохло. Красота-то какая! – возрадовались подруги и с азартом, наперегонки смело поплыли до середины великой реки… Потом долго сидели на пустынном берегу. Тишина и безлюдье вокруг казались теперь чем-то жутковатым. Лишь вдалеке проплывала лодка с одиноким рыбаком.

– Смотри, Аля, а ведь это – Волга. Она словно символ опустошения русской жизни сейчас, – задумчиво произнесла Мимоза, – а я ведь лет тридцать тому назад проплывала с дедом Иваном мимо этих берегов. Так щемит сердце. Да-да, и пароход назывался «Анри Барбюс». Он каждый почти день на мель садился, и его буксиром толкали. А на пристанях в трюмы набивались цыгане и вообще нищий люд. Помню Сталинград – тогда кое-где еще в руинах. Но жизнь кипела. Однажды на пароходе появились дети – детдомовские. И я подружилась с замечательной девочкой. Тамара была чуть старше меня, с огромными карими глазами. Мы подолгу сидели с ней на палубе – она потрясающе рисовала. Я так просила дедушку взять к нам Тамару насовсем – вот была бы у меня сестренка! Он пытался разузнать о ней, но… она считалась дочерью врагов народа – родители давно были расстреляны. Мы обе долго рыдали с ней при расставании в Астрахани. Она наивно обещала писать, а я ждала от нее писем…

К вечеру Аля с Машей приготовили роскошный ужин, в основном, из привезенных с собой деликатесов. Стол накрыли в саду, и Мефодий воскликнул:

– Что ж, девушки, устроим-ка мы пир во время чумы, а?!

И взяв гитару, запел Окуджаву и Визбора. Подруги тихо подпевали ему, а Удальцов, медленно попивая минералку из граненого стакана, угрюмо молчал.

Когда на небе высыпали звезды, мгновенно стало холодно. Они перешли в дом, посмотрели «Новости». Мефодий позвал Алевтину на прогулку, а Удальцов взялся топить в гостиной печку.

– Иначе вы тут ночью околеете! – пояснил он Маше необходимость своего действа.

Она сидела на диване и зачарованно смотрела на возгорающееся пламя. А он периодически выходил за дровами во двор.

– А правда, фрау Штирлиц, что у вас есть муж?

– Правда. К сожалению, он в дальней командировке.

– А может, и не к сожалению, а? Может, не будем ждать, пока он вернется? Ведь развод оформить – дело несложное, а? И мы с вами поженимся сразу и заграницу махнем, а? Лучше вас, Машенька, я никого еще на свете не видал… и не увижу, уж точно! А вы, лучше меня кого-нибудь встречали?

От неожиданного предложения сердце Мимозы замерло, но только на миг.

– Увы, Анатолий Николаич, встречала, – тяжело вздохнув, ответила она с легкой усмешкой.

– Но все ведь в прошлом. Или я ошибаюсь, а?

– Немножко ошибаетесь, Анатолий Николаич! Я понимаю, что вы бо-о-ольшой шутник и по-настоящему – большой художник. Перед талантом вашим преклоняюсь. Что скрывать-то, и даже больше того – вы мне нравитесь! Но меня интересуют ваши работы прежде всего, гм…

– А я вовсе не шучу, но, гм… раз так – все мне ясно! Пойдемте наверх, все покажу! – не моргнув глазом, бодро воскликнул он.

– Давайте завтра – утро вечера мудренее, а? Мне надо отдохнуть с дороги…

– Ну что ж, фрау Штирлиц. Вот дверь в спальню – там для вас и Али все постелено. Только света там нет, возьмите вот свечу! А я полез на верхотурье, спокойной ночи!

В печи за стеной еще долго потрескивали дрова. В ожидании подруги Маша не могла заснуть. Алевтина же появилась только на рассвете и не раздеваясь, бухнулась в кровать лицом к стене. Она тихо всхлипывала.

– Что с тобой. Аленька? Он тебя обидел? – приподнявшись над подушкой с тревогой прошептала Мими.

– Нет-нет, что ты! Совсем нет, это я сама… Спи, расскажу завтра…

Утром они сидели за самоваром втроем – Мефодий ночью уехал. Маша спросила художника, где в Антоновке храм.

– А церкви-то здесь отродясь никто не помнит. Есть одна километрах в тридцати – в Глухарях, но службы там только по воскресеньям.

– А сами-то вы, Анатолий Николаич, куда ездите? Не в Ипатьевский ли монастырь?

– Да что вы, Маша! Мне – в церковь? У меня – Бог в душе, это главное. А попов этих… да ну, не буду оскорблять ваш утонченный слух, простите! – с легкой иронией произнес Удальцов.