Под псевдонимом «Мимоза»

Москва закипала от накала страстей. Невиданная доселе инфляция выталкивала ее обитателей на уличные тротуары. Они толпились у метро, предлагая свои нехитрые пожитки – от потрепанных детских книжек, дешевых статуэток до старых пуговиц. Кругом сновали нищие и воры. В центре у обшарпанных старых зданий, куда внедрились изощренные мошенники с инфернальными «пирамидами», извивались гигантские очереди наших наивных сограждан. Иногда казалось, что из окон сиих жутковатых помещений разносится дьявольский хохот. А мимо неслись потоки «мерсов» и «фордов» с восседавшими в них новыми «хозяевами жизни». В ресторанах и «саунах», окруженные охранниками «криминальные авторитеты» с невиданным доныне размахом и неистовым упоением предавались грубым наслаждениям. Простые же московские жители вечерами боялись выйти из дома, утопая в безнадеге и отчаянии. Разруха, распад и безумие распинали великий город.

Собираясь снова навестить родителей, Маша зашла в булочную. Встала в очередь за хлебом позади маленькой старушки. Неожиданно та обернулась к ней со вздохом:

– Эх, детка, я так умереть хочу, поскорей бы, чтобы всего этого не видеть!

Не выдержав ее кроткого взгляда, Мимоза достала из кошелька купюру, и быстро сунув ее в карман старой женщины, выбежала вон, не оглядываясь.

Тем временем началось «брожение» в народе. Откуда ни возьмись, как грибы после дождя, появились какие-то сообщества и партии. Среди них выделялись ампиловцы, монархисты, христианские демократы, «Русский собор». А когда Ивлева узнала о «Конгрессе патриотических сил», то решилась, наконец, спросить Корфа, можно ли ей хоть как-то в этом поучаствовать, и позвонила ему. Вадим Ильич такое стремление своей соратницы категорически не одобрил. Его не на шутку обеспокоила настроенность Маши и вскоре он вызвал ее «на ковер».

Каждый раз прилетая в Кёльн, она испытывала потрясение от контраста между хаосом разоренной Москвы и лоснящейся от изобилия Европой. Особенно поражало ее какое-то идиллическое благоденствие, царившее на берегах Рейна. Оно казалось ей неестественным, не совсем реальным…

Как и два года назад, они поехали к Семигорью, зашли в тот же лесной ресторанчик.

– Не раскаиваешься ли, Мари, что согласилась тогда на мое предложение? – тихо спросил граф.

– Что вы, Вадим Ильич! Ни на секунду. Наоборот, ведь масштаб вашего дела…

– На-ше-го! – мгновенно перебил он ее.

– Да, нашего. Я пытаюсь все, что от меня зависит.

– Хорошо пытаешься, Мари! Но это лишь начало. И мы не должны отступать ни на шаг…Еще глубже залечь на дно. А ты – ох, хочу к патриотам! Да и я хотел бы, поверь… Но если нас «засекут», то мы ни-ко-му уж помочь не сможем. Погибнем сами и дело наше угробим, понимаешь?

Разговор Мимозы с шефом продолжался еще часа три. И он поведал ей, что все финансовые потоки «Корф Диамант Корпорейшен» и «Лайерс медикум» отслеживаются ЦРУ и другими зарубежными спецслужбами. А напоследок сказал:

– Я вовсе не хочу сажать тебя на цепь, Мари! Изучай обстановку «из-за кулисы» – Трофим с Алевтиной помогут. Им-то можно ходить везде открыто, а тебе – ни в коем случае! Твое дело – аналитика. И главное сейчас – займись-ка недвижимостью в центре, пока всю бандиты не присвоили. Тамошние площади пригодятся в будущем. Да с конкурентами в этом деле поосторожнее будь! Если что – Трофим телохранителями обеспечит. Ну, «не падайте духом, поручик Голицын!»

По возвращении в Москву Маша рьяно взялась скупать квартиры в районе Тверской и Таганки, Маросейки и Чистых прудов. А вскоре на Старосадском они с Алей занимали уже целых два этажа. Однако Машеньку тянуло совсем к иным деяниям. Нарушая запрет шефа, она искусно гримировалась и внедрялась в толпу митингующих у Останкинской башни, на стадионах и площадях. Побывала и на вечере «Нашего современника», где слова Татьяны Глушковой потрясли ее – смелость и бескомпромиссность этой замечательной поэтессы превзошли выступления представителей сильного пола… Хотя Кожинов и Куняев, Палиевский и Казинцев, да и многие другие были, как всегда, на высоте…

Несмотря на строгий запрет графа, Маша и Аля не выдержали – решили все же взглянуть на первомайскую демонстрацию. Подруг сразу же захватил всеобщий подъем протестующих – чувство живой солидарности волной всколыхнуло и сплотило их ряды. Людское море под разноцветными стягами и транспарантами бушевало от негодования, то сгущаясь, то растекаясь в стороны. Масштабность самого зрелища вселяла надежду на выпрямление поруганного и обманутого народа. Маша и Аля ощутили, как биение их пульса совпадает с биением десятков тысяч русских сердец. А рядом зазвучало вдруг: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой!.. И дух «Священной войны» все с большей силой накалял атмосферу. Когда толпы демонстрантов прошли по улице Горького и свернули на проспект Маркса, а затем медленно стали уплотняться у Колонного зала Дома Союзов, наперекор им выступил милицейский отряд. Очутившись у входа в метро, подруги видели, как тех, кто пытался сопротивляться, омоновцы стали беспощадно избивать дубинками. Заметив, как один из них ударил подростка. Аля закричала:

– Мерзавец! А ну-ка прекрати сейчас же!

Тот остановил свой цепкий взгляд на Алевтине и рассвирепев, стал продираясь сквозь толпу, приближаться к ней:

– Да я сейчас тебя, стерву..!

Маша молниеносно втолкнула Алю в метро и затащив внутрь, прошипела:

– Ты с ума сошла! Он же готов растерзать тебя на месте, а в лучшем случае – схватить и арестовать! Пойми же, буйная ты голова, мы не имеем права рисковать!

– Но смотреть, как бьют людей и ничего не делать – разве можно?! Ты со своим графом в немецких облаках витаешь! В розовом свете остаться хочешь, да?!

– Да не хочу, Алька! Но пользу кому-то приносить и помогать мы можем с тобой только через «Лайерс», неужели не ясно, а?! И Вадиму мы слово давали – никуда не вмешиваться!!

Зажатые толпою, они скатились вниз по лестнице и на перроне при подходе поезда оказались притиснутыми к скамье. Но Маша, страшась преследований омоновца, схватила подругу за плечи и резво пробилась с нею в переполненный вагон…

Озноб от всего пережитого в тот день долго не проходил. В душе Мимозы боролись два мотива: согласие с Алей, восхищение ее душевным порывом и смелостью; но с другой стороны, Мими сознавала: Вадим, конечно, прав – необходимо сохранять благоразумие, даже если оно будет выглядеть как равнодушие или трусость. Алевтина же, в отличие от подруги, не размышляла долго, а просто плакала. Но обе они именно в этот жестокий день Первомая поняли окончательно, что не смогут больше оставаться в стороне от борьбы за справедливость, не будут отлеживаться «на печи»…

Однажды жарким летним днем Мими забрела в Художественный салон на Пятницкой – подарок присмотреть ко дню рождения мамы. И взгляд ее упал на две картины: «Ромашки» и «Дальний монастырь». Что-то очень знакомое почудилось ей, даже сердце защемило. Тяжело вздохнув, спросила старого продавца об авторе.

– Да это Удальцов – хороший он художник, да теперь спрос-то какой, сами знаете – у кого сейчас деньги-то есть?

Купив обе картины, Мимоза узнала у старичка, весьма удивленного ее покупкой, что удальцовские вещи можно еще найти и на Преображенке. Помчалась туда, не задумавшись. В салоне стояла гробовая тишина, и молодая продавщица не обратила на Мими никакого внимания. Наконец, безуспешно осматривая стены, Маша спросила девицу об Удальцове. Та недовольно пожала плечами:

– Вот, смотрите, здесь в углу. Три месяца провисели – никто и не подумал взять. Кому живопись-то счас нужна?

И девица нехотя развернула холсты. Одна из картин была огромная – «Сирень», другая поменьше – с васильками, а третья называлась «Деревенский дворик» – с кудахтающими яркими курицами на весеннем солнце и щенком, прыгающим от восторга.

– Ах, чудесно! Я забираю все три!

– Подождите, девушка, вы же о цене даже не спросили – они очень дорогие! – предостерегающе воскликнула надменная продавщица, взглянув на Машу с легкой иронией.