Под псевдонимом «Мимоза»

Недавно граф дал Маше возможность повидаться с родителями. Вот и сейчас вспомнила она их венский дом, разговор с отцом о записках Нилова.

– Знаешь, папа, там столько всего страшного и странного.

– Например? – спросил Силантий Семенович с любопытством.

– Вот в 24-м году в Париже Конрад Федорович попал в масонский храм на рю Пюто. Там распевали «сатанинский акафист», – представляешь? – с заклинанием «О, сатана. Брат людей!»

– Меня-то, Мими, сие не удивляет ничуть. Ведь всей гнусной политикой в мире рулит маленькая кучка, но именно через «вольных каменщиков» всевозможного толка. Вот ты сама говорила, – помнишь, еще в 88-м, как в вашем же институте Янов выступал – иудей американский, он призывал к «точной стратегии», чтобы влиять на исторический выбор России – ни больше и ни меньше!

– Да, папа, ведь этот Янов у президента в советниках ходит, и вообще. Ну почему «они» за Россию решать должны, а?

– Да потому, что в верхах у нас – предатели да недоумки. А больше всего «они» боятся знаешь чего? Чтобы, не дай Бог, у русских самосознание не проснулось – это для них всего страшнее! А бояться-то им пока нечего, у патриотов-то, увы, – «кишка тонка», ведь возрождать Россию сверху некому! Мало нас, да мы и не «в тельняшках», – и старый дипломат горько усмехнулся и со вздохом добавил:

– А почему у нас мерзавцы правят бал, знаешь? Так после смерти Сталина сложилось, что наверху оказались те, кому наш народ – вовсе не свой! – кого из-под земли наверх вынесло.

– Именно так, папа! И Конрад Федорович мне говорил: под чередой внешних событий течет река истории подземной. А ее воды направляются иудейским ядром через масонов и парамасонов – вот об этом простые смертные не подозревают. И что самое поразительное – иудеи, живущие в разных странах, везде подчиняются своей кагальной власти, куда бы она свои щупальца ни протянула, – причем подчиняются беспрекословно!

– Ты хочешь сказать, дочь, что наши «верхи» тоже формируются кагалом?!

– А ты, папа, сомневаешься до сих пор?! Чему, однако, удивляться-то, ведь роль этого кагала в истории России остается за «семью печатями». Попробуй-ка разберись, откуда кланы финансистов да олигархов у нас берутся?

– Да уж, Мими, про это в газетах не напишут.

Когда утром Маша вошла в кабинет, Корф поднялся ей навстречу со словами:

– Кажется, я нашел выход, Мари, – можешь вернуться в Москву!

– А как же вы, шеф?

Заметив смущение преданной соратницы, граф пояснил:

– Сие решение, Мари, я кровью сердца выстрадал! А за тебя Зина нам послужит – она к тому готова. Но твое место – там, да и мое тоже. Гм, но мне-то самому никак нельзя, а тебя могу отпустить, но при одном условии: ты остаешься Эрикой Кирхов!

– Ну как же так? Я не выдержу, Вадим Ильич!

– Но раз уж мы филиал открыли, то надо тебе хотя бы периодически там появляться, ну хоть раз в две недели, понятно?

– Не совсем. Я что же, не буду жить в Москве, а только прилетать?

– Не прилетать, а приезжать – жить устроишься в провинции, да так, чтоб никто из сотрудников «Лайерс» не знал, где ты постоянно обитаешь… Трофим тебя подстрахует, а уж в какую глушь податься – решай сама, лишь бы подальше от любопытных глаз!

Добираться пришлось ночным автобусом. Когда забрезжил рассвет, Мими прильнула к окну: вот промелькнул знакомый поворот, вот зеркалом блеснуло озеро за высокими соснами. А вдоль дороги – все те же избы. Но нет, не совсем те: во многих из них – окна заколоченные, заборы поваленные, кучи мусора кругом. «Мерзость запустения» воцарилась здесь отнюдь не вчера… И вдруг при самом въезде в Лопатинск взгляд Маши остановился на почти выцветшем плакате, давно знакомом: три солдата с развеселыми лицами стоят в обнимку, а внизу надпись – «Слава победителям!»

«Боже мой, сколько же лет он провисел здесь – четверть века, не меньше, а может, и более?! И убрать-то его никому и в голову не придет: всем плевать! А ведь это – ухмылка дьявола над бывшими фронтовиками да и над всеми, кто вокруг живет. Тоже мне, “победители“ на фоне чумы!» – при этой мысли сердце Мимозы больно заныло.

Лопатинские леса были знакомы ей с детства – туда приезжала она на каникулы к тете Клаве, которая в сей миг приняла нежданную гостью с огромной радостью:

– Машенька, родная! Да ты как иностранка какая – ни за что бы тебя на улице не узнала б!

– Да я таковая и есть – с мужем долго за границей была, а теперь вот в Африку его направили: условия там полувоенные, жара дикая. Ну мы и решили, что мне здесь лучше побыть. Ведь и в Москве сейчас такое творится – сама знаешь, тетя Клава!

– О, еще как наслышана. Гм… но у нас – тоже не сахар. Правда, у всех – огороды свои, ну а мне-то вообще грех жаловаться: пациенты мои помогают, кто чем может. Так что не тужи, проживем как-нибудь. Если подольше останешься, я тебя и на работу в пединститут устрою, благо ректор– приятель мой. Только толку-то, ведь денег-то нигде не платят!

– Ах, тетя Клава, об этом не беспокойся! У меня этого добра, благодаря мужу, хватает. Об одном лишь тебя прошу: никому обо мне ни слова лишнего – приехала, мол, племянница погостить.

– Конечно, милая, я ведь не любопытна: что сможешь, сама потом и расскажешь. А для меня-то – чем дольше останешься, тем лучше, – и старушка прослезилась.

Клавдия Васильевна происходила из семьи земских врачей, и дед, и отец ее были когда-то известными в городе людьми. Да и сама она до сих пор возглавляла местную больницу. Так что Маше остаться в Лопатинске незамеченной было совершенно невозможно. И она решила свободно общаться с окружающим миром, взяв на себя домашние хлопоты: ходила на базар, по магазинам, где, правда, кроме хлеба, халвы да банок со шпротами ничего и не было. Но в центре обнаружила столовую, где пекли потрясающие пироги с грибами. Сходила в лес вместе с соседками: несмотря на сильное похолодание, там еще попадались чернушки и грузди. Отвыкшая от родной земли, вновь ощутила благодать русской природы. Успела приодеться по-местному, нацепив на себя черно-плюшевую кацавейку, а главное – навострилась произносить глубокое «о» – заокала, как и все кругом. И за три недели лопатинской жизни ей удалось обрести внутреннее спокойствие, несмотря на ежедневно устрашающий телевизор…

Накануне Покрова Пресвятой Богородицы выпал снег. И ранним морозным утром по хрустящей тропинке Маша с Клавдией Васильевной приближались к Вознесенскому собору, возвышавшемуся на высоком холме темной громадой. Внутри величественного храма еще стояли леса – его открыли совсем недавно и следы запустения еще с 1920-х годов проступали со всех сторон. Однако это ничуть не омрачало царившую в нем возвышенно-сакральную атмосферу. Литургию вдохновенно служили два монаха. С клироса доносилось проникновенное пение, казалось, что ангельские голоса вздымаются к самому куполу, устремляясь в небесную высь…

Вскоре москвичка ни у кого в Лопатинске особого любопытства не вызывала. Она стала все чаще заходить в храм к отцу Глебу, который оказался бывшим музыковедом. Он и поведал ей о том, что собор-то восстанавливают насельники Никольского монастыря, что в 20-ти километрах отсюда. А монахов-то самих всего десять душ. И разруха-то такая, что в ближайшие годы вряд ли что путное построим: надежда одна – на помощь Божию…

Маша купила у соседей «москвичонка» – оранжевого, обшарпанного, но на ходу. Подскочив на нем к церкви, предложила отцу Глебу съездить в монастырь. Лесная ухабистая дорога быстро кончилась, сосны стали редеть и на фоне широких полей проступил темный силуэт высокой колокольни. Машина остановилась возле мощной стены – старинной каменной кладки. Ворота были открыты, но въехать в монастырский двор из-за всяческого строительного мусора не представлялось возможным. И перед взором отца Глеба и Маши открылись руины. Ей даже показалось, что никого здесь нет. Но внезапно из будки с разбитыми стеклами вышел худенький игумен с длинной русой бородой и вопросительно взглянул на прибывших. Мария без колебаний кинулась к нему с поклоном под благословение, что сразу смягчило сурового инока. Она тут же спросила игумена Никона, есть ли кто среди насельников с правами. Услышав утвердительный ответ, сказала, что отдает им «москвичонка». И синие глаза монаха засветились благодарным удивлением…