Под псевдонимом «Мимоза»

И сегодня христиане призваны не допустить воцарения на земле дьявольского культа! Честным ученым и политикам необходимо, объединившись между собой, разоблачать замыслы сего коварного племени. Не допускать его властвовать над доверчивыми умами и сердцами!

«Как же приступить к исполнению ниловского завета, если не то что писать об иудеях, но и говорить-то о них открыто у нас не принято? – размышляла Мимоза. – Так уж повелось еще с момента негласной установки Иудушки Троцкого. Ведь он пытался даже закон провести об их исключительных правах. Но тогда даже Ульянов воспротивился сей чудовищной затее». А Машеньке вспомнились рассказы дедушки Ивана о 20-х годах, когда евреи почему-то стали вне очереди занимать лучшие квартиры, беспрепятственно устраиваться на приличную работу, в институты… А критиковать их – так это грозило смертной казнью, не иначе! И с тех самых пор, – только попробуй даже слегка коснуться этой щекотливо-небезопасной темы в интеллигентском кругу, – сразу же сведут разговор «на нет», посмотрят на тебя та-а-ким взглядом – кто с боязнью, кто – с холодным недоумением, а кто – и с открытой враждебностью…

Маша вспомнила вдруг Левушку Сеева, работавшего в секторе Востока и серьезно изучавшего проблему сионизма. На одном из институтских собраний, по наивности своей, он осмелился коснуться положения евреев в нашей стране: весьма опрометчиво высказался, опираясь причем на конкретные данные, об их круговой поруке, об их засилье на ТВ, о запрете им возражать…И в тот же миг обрушился на его бедную голову шквал пламенного негодования «премудрых» его коллег, тут же обозвавших его расистом, фашистом, антисемитом, подонком… А через несколько дней случилось самое страшное: на обочине кольцевой дороги нашли труп Левушки…

Узнав о гибели Сеева, Маша в ужасе влетела в кабинет членкора Антонова:

– Это что ж такое творится, Игорь?! За что? Скажите мне честно, вы думаете это случайность или?! Я была на том собрании – ведь на Леву, как коршуны на воробья набросились, клеймили его, несчастного, каленым железом жгли! А сейчас все же не 20-е годы, когда за антисемитизм расстреливали! И Левушка-то антисемитом никогда не был, я ведь училась с ним в одной группе, он даже волочился за мной слегка… Лева сам наполовину евреем был, представляете? Откуда такое злодейство – за попытку объективно взглянуть на вещь, только за это – убивать, а?!

– Успокойся-ка, Мария, не заводись! Будет расследование – тогда поговорим, не кипятись и не сходи с ума, помалкивай лучше, слышишь?! Может, на семейной почве его… того и вообще…

– Да я на все сто уверена – никаких концов не найдут! Эх, Игорь Иваныч, вы и сами-то знаете это лучше меня…

И Мимоза – как в воду глядела…

Она так и не смогла устоять перед искушением и решилась позвонить Удальцову. Тот обрадовался весьма и сразу же пригласил ее в Дом художника.

– Как ты думаешь, Аля, ничего, если я в брюках пойду? Конечно, мне вовсе не нужно прикидываться немкой перед этим «варваром», но вдруг какие знакомые встретятся там, а?

– Ты должна в любом случае выглядеть как фрау Кирхов, Мими! И рисковать, напяливая юбку до пят и заячий тулуп, не стоит, – засмеялась подруга и спросила, – а что, сей Удальцов действительно уникальный тип?

– Еще какой! И дело не только в наколках на руке. Тетя Клава сказала, что он год отсидел за какую-то драку, но главное – он еще мальчишкой в банду угодил – типа «Черной кошки», представляешь?

– Ну не человек, а легенда! А ты не боишься? Может все-таки не надо?

– Да не беспокойся, Алюша, теперь-то он – академик живописи. Только выражается не совсем академично, а это я уж как-нибудь переживу! – рассмеялась Мими.

– Так тебя на Крымский подвезти?

– Что ты, Алька! Еще увидит он наш новый «вольво» – кто его знает? Лучше бы не разжигать любопытства. Сам-то он на «уазике» по Лопатинску разъезжает. Поеду-ка я скромно на метро.

Когда она легко соскочила с эскалатора, он вздрогнул от неожиданности:

– Вы?! Уж на что у меня глаз наметан, а не узнал! Вы, Маша, и в очках, и в собольках, женщина, что надо! Но эти фары на глазах вам явно не к лицу!

– А вы, Анатолий Николаич, всегда с подобных комплиментов разговор с дамой начинаете? – иронично спросила Мими.

– А вы – дама?! Гм… уж простите старика, не заметил. Думал, вы – наша простая баба. Русская! – вызывающе усмехнулся художник.

– Верно думали, товарищ, – в тон ему произнесла Ивлева, смерив его изучающим взглядом с головы до пят.

– Что, не больно нравлюсь-то, а? Такую финтифлетку, как ты, на телеге не объедешь. А я и не собираюсь, уж поверьте!

– Да полноте, Анатолий Николаич! Вам ли о том печалиться, что б кого-то объезжать?! Скорей всего, наоборот, сами-то вы небось бегством спасаетесь от назойливых почитательниц?

– А я ни от кого еще и не думал бегать. Мой девиз – «дать пинка»! – четко произнес Удальцов.

– Здорово! Впервые вижу такого самобытного джентльмена! – с искренним восхищением воскликнула Маша, наивно полагая, что академик живописи шутит. Тем временем они шли мимо стоявших на тротуарах бедных художников, предлагавших свои картины и разные поделки. Но нарядная публика равнодушно проплывала мимо жалких неудачников. На парковой площадке Дома художника бросалось в глаза множество дорогих «иномарок», из них горделиво поднимались респектабельные дамы в мехах и господа в дубленках. Кстати и Удальцов на сей раз был шикарно одет.

– А ты, Маша, явно не из этих, – кивнув в их сторону, заметил он.

– Как сказать, – пожав плечами, она съежилась от охватившей ее непонятной тревоги.

И предчувствие не обмануло ее: в гардеробе, где толпилась сиятельная публика, она увидела переводчицу с «Лайерс» и резко схватила Удальцова под-руку, собираясь скрыться. Но было поздно! Девица целеустремленно уже спешила к ним, волоча за собой тяжеловесное «лицо кавказской национальности».

– Здравствуйте, фрау Кирхов! Позвольте вам представить моего мужа! – восторженно прощебетала переводчица.

– Очень рад! Вано Аршакович, – широко улыбнувшись, с легким поклоном представился грузин.

– А это, Ванечка, президент нашей фирмы, фрау Кирхов! – с почтением произнесла девица, подобострастно взглянув на Мимозу.

– Шелаю кароший вэчер, – сквозь зубы процедила Ивлева, и больно сжав локоть ошеломленного художника, надменно подняла голову и потянула его за собой.

Они поднялись на второй этаж в полном молчании.

Наконец, подойдя к дверям зала, Удальцов обрел дар речи:

– Кто вы, фрау Штирлиц?!

– Меня зовут фрау Кирхов, Анатолий Николаич! Я действительно президент совместного предприятия – германо-советского. Что тут особенного?

– Но, милая Машенька, что ж вы меня этой парочке не представили? Разве интеллигентно так себя вести, а?!

– Представьте себе, что да! В немецких фирмах не принято, чтобы президент своих знакомых подчиненным представлял. Гм… Вас-то что, действительно моя интеллигентность волнует? Кстати, если желаете быть другом, то прошу вас забыть об этом эпизоде навсегда! – с неожиданной твердостью отчеканила Мими.

– Я готов, да-да, дружить с такой крутой фрау, – с усмешкой сказал художник, – для меня сие большая честь. А теперь, Машенька, милости прошу на выставку!

В зале народу было мало, но посетители подолгу задерживались у картин, тихо перешептываясь между собой. А Мими все еще пыталась унять внутреннюю дрожь от нежелательной встречи, изо всех сил стараясь внешне удержаться «на плаву». Понимая ее состояние, Удальцов решил более не задираться:

– Вот смотрите, это я привез из Архангельской области, – прошептал он, подвигая ее к серии крестьянских портретов.

Вглядываясь в лица простых рыбаков, их жен – молодых и старых, Маша напрочь забыла о только что происшедшем инциденте. Мысли ее медленно вливались в другое измерение. С портрета устремились на нее мудрые скорбные глаза сухой морщинистой старухи: голова ее, покрытая темным платком, загрубевшие от тяжких трудов руки, устало лежащие на коленях в момент отдохновения – весь ее облик излучал достоинство чистой и сильной души. Увидев в центре зала скопившихся зрителей у огромного полотна, Мими, затаив дыхание, быстро устремилась туда же. Картина называлась «Царский град» – от нее исходила словно сверхземная энергия, неудержимо притягивая к себе.