Под псевдонимом «Мимоза»

– Эх, мне бы сейчас туда. Там – настоящая жизнь!

Тогда же Маша заговорила с ним и о вере, и он признался, что думает о Боге постоянно. Просто поверить в Него – не может! Нет-нет, он вовсе не отрицает реальное существование Иисуса Христа как лица исторического, даже как великого Пророка. Но поверить в Него, как в истинного Богочеловека, пролившего кровь свою во имя спасения человечества, умершего за нас на кресте и воскресшего – в это поверить он не может никак!!! Столь сильна оказалась закваска дяди Лео: подмосковного закрытого интерната, где с раннего детства в голову бедного Вадика вбивалось, что Бог – это выдумка слабосильных человеков… Удивительно, что в то же время в обязательную программу обучения будущих разведчиков входили оккультизм, астрология и хиромантия. Отсюда в представления графа о мире изначально внедрилось странное противоречие: он знал, что невидимые потусторонние силы существуют. В какой-то мере их можно даже обнаруживать, чтобы уметь защищаться от них… Ну а с другой стороны, можно абстрактно верить, что некие энергии исходят от Высшего Космического Разума, но Разум этот – вовсе не бог…

Однажды Корфа задело за живое, когда Маша сказала ему:

– Не алмазы народу нашему нужны, а прежде всего – пища духовная! Необходимо взращивать в человеке кристаллы духа, а не интересы к материальному благоденствию, ведь так?

Вадим взбрыкнул тогда:

– Конечно, отрицать, что «не хлебом единым жив человек», я никак не могу, однако без хлеба никто долго не протянет, ну а без промышленности, новых технологий и вооружения нас соседи проглотят вмиг, разве не так, Мари?!

Но потом все же согласился с нею, что для государства Российского возрождать церковь необходимо…

– Ведь должен же народ во что-то высокое и доброе верить, иначе и народом-то его назвать нельзя, без традиций нельзя, – так одобрил он устремления Марии вкладывать средства «Лайерс медикум» в монастырское строительство и восстановление сельских храмов.

В соборе было тихо и темно. К удивлению Маши, вместо отца Глеба у аналоя стоял незнакомый священник. Немного замешкавшись, она все же подошла к нему исповедаться, и во время службы, помимо воли, посматривала на него. Глаза странного монаха горели в полутьме, как угли. Голос был проникновенно глубоким, и всем обликом он магнетически притягивал к себе. «Какой-то темный ангел», – подумалось Марии.

А на выходе из храма отец Антоний подошел к ней и сказал, что назначен служить игуменом Никоном вместо отца Глеба:

– А вы – матушка Мария? Слышал, что помогаете монастырю. А сами-то вы откуда будете?

– Из Москвы я, отец Антоний.

– А чем вообще занимаетесь?

– Раньше преподавала, теперь же к тетушке своей подалась в ваши края.

– Приходите, матушка Мария, к нам почаще…

Мимоза шла домой, будучи в смятении: ведь говорить неправду, да еще священнику – страшный грех! А вдруг он и дальше интересоваться будет – откуда деньги, где муж и так далее? В монастыре-то ее никто ни о чем сугубо личном не спросил ни разу, даже игумен. И если для лопатинцев ее «легенда» была приемлемой вполне, то монаху-священнику, если спрашивать начнет – что сказать? Ведь в дела, связанные с Корфом, она не имеет права посвящать никого! Пребывая в тревоге и сомнениях. Маша так и не смогла ничего придумать…

В один из вечеров она была приглашена на день рождения к своей новой церковной знакомой – Галине Весловой. После окончания Московской консерватории перед этой талантливой девушкой открывались широкие возможности. Но она предпочла вернуться в Лопатинск к своим престарелым родителям-врачам и преподавала в местной музыкальной школе. Несмотря на милый характер и приятную внешность, до сих пор замуж не вышла. Маше показалось, что Галина была тайно влюблена в отца Глеба, нередко заходившего к Весловым на чай. Вот и сейчас, поднимаясь на высокое крыльцо, Мария услышала бархатный голос:

– Ты у меня одна заветная

Другой не будет никогда…

И войдя в гостиную, ничуть не удивилась, увидев за столом молодого монаха, перебиравшего струны гитары. Тихим хрипловатым баритоном ему подпевал хмурый незнакомец. Худое морщинистое лицо с тонкими чертами и глубоко посаженными умными глазами выдавало в нем незаурядность. Но во всем его облике проступало что-то сумрачно-неспокойное. И взглянув на вошедшую Машеньку, он словно уколол ее своими острыми зрачками.

– О наконец-то, Маша, проходи скорей! Позволь представить тебе Анатолия Николаича, наш земляк-лопатинец, – воодушевленно произнесла Галина.

– Удальцов, – отрекомендовался он, слегка привстав из-за стола.

А отец Глеб, на минуту прервавшись, сказал:

– Вот, матушка Мария, попрощаться зашел. Меня в Балашов переводят. Отец Никон решил поменять нас с Антонием местами. Тот ведь восстанавливал там храм Сергия Радонежского, и все вроде хорошо так было. Гм… никак не пойму, почему игумен его в Лопатинск призвал?

Маша, в свою очередь, не осмелилась в присутствии незнакомца вести расспросы о странном отце Антонии… Потом они все вместе запели «Вечерний звон», «Вниз по матушке, по Волге», «Белеет парус одинокий», а под конец «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил…»

Поздней ночью под тихими звездами, по хрустящему от мороза снегу Удальцов, провожая Машу до дома, поинтересовался, когда она появится в Москве:

– Через две недели у меня выставка в Доме художника, приглашаю! Ручка есть? – бодро спросил он, желая записать машин номер.

– Очень тронута, спасибо, Анатолий Николаич! Но я еще не знаю, когда дома появлюсь. Лучше, если я сама вам позвоню, а?

– Буду рад, Мария! – с этими словами он достал из кармана своей обшарпанной телогрейки клочок бумаги и огрызком карандаша нацарапал свой номер. В этот миг свет от уличного фонаря упал на его обнажившееся запястье, украшенное татуировкой, что слегка шокировало Мимозу…

На кухне горел свет – Клавдия Васильевна пребывала в тревоге и при виде племянницы запричитала:

– Где только тебя носит? Я просто извелась!

– Да что случилось-то? Здесь же у Гали близко…

Не дослушав ее оправданий, тетушка выпалила:

– Да гость у нас был, три часа тебя ждал-дожидался, только что уехал!

– Гость?! – сердце Маши упало, – ме-е-ня ждал?!

– Тебя-тебя! Монашек с черной бородой и горящим взглядом.

«Это отец Антоний, – сразу поняла Мимоза, – но откуда он адрес узнал, да и зачем я ему? Очень странно. Ведь монахам-то и в дом к мирянам так уж запросто входить негоже. Без особого на то случая». И Маша долго стояла как вкопанная, с изумлением взирая на тетку. Та, немного успокоившись, пояснила:

– Сказал, будто хочет тебя прямо сейчас в монастырь доставить – к старцу: тот из Лавры на одну ночь к ним пожаловал. Вот и ждал тебя монах до упора, да не дождался!

– Ох, тетя Клава, может, и хорошо, что меня дома не было. Ну не готова я к таким сюрпризам! Н-нет, так-то лучше. Спокойной ночи, милая тетенька! – в раздумье проговорила Мими, обнимая свою благодетельницу.

– Да уж, конечно, к лучшему. Куда на ночь-то глядя… – с облегчением вздохнула Клавдия Васильевна.

А наутро первым же автобусом Ивлева помчалась в Москву.

Аля Маевская пыталась заглушить душевную боль, терзавшую ее воспоминаниями о погибшем Игнате Троянове. Погрузившись в работу целиком, оставалась ночевать в своем новом кабинете. Лишь по воскресеньям с утра ездила в Хамовники на Литургию, а потом – в Мамонтовку, навестить маму и Агничку. Сотрудников же родного Института, из которого так еще и не уволилась, избегала – не хотелось ни врать, ни придумывать «легенду» о своей новой успешной деятельности. Да и коллегам было не до нее – они крутились на подработках, чтобы просто выжить.

А на фирме «Лайерс» заботливым наставником Алевтины стал Трофим Золотов – правая рука Корфа по конторе «дядюшки Лео». Как и Вадим Ильич, Трофим был сиротой: родители его, сосланные в Казахстан, там и скончались вскоре после его появления на свет. И мальчику суждено было пройти сквозь суровую стезю Специнтерната. Потом, по окончании Института военных переводчиков, он поработал за границей, но недолго, не успел. А семьей обзавелся давно: дети учились в школе, а жена Вика, возложив все домашние заботы на свои плечи, умудрялась теперь подрабатывать уроками английского; она с юных лет тайком ходила в церковь – под ее влиянием обрел веру и Трофим. Не обладая сверхспособностями Вадима, Золотов в то же время был чрезвычайно образован и склонен к аналитике. Но главное – за старшего своего друга Корфа готов был и жизнь отдать. В общении был прост и всегда сдержан. Да и внешне производил впечатление незаурядное: большеглазое мужественное лицо обрамляли русые волосы, густым ежиком стоявшие над высоким лбом; спортивная фигура излучала недюжинную силу.