Под псевдонимом «Мимоза»

– А ты, Мими, откуда знаешь-то?

– Да друг один поведал – со слов нашего посла в Штатах – Добрынина. Теперь стало известно, что даже психотронное воздействие применяли в те дни с «БелкНапа» – это корабль, в Варне пришвартованный.

– Не может быть! Это же из области фантастики, что говоришь-то?!

– Ну, долго объяснять, Алюша, потом расскажу. Но поверь – это вовсе не бред!

Войдя в помещение фирмы и поостыв от душевного возбуждения, Мимоза без промедления предложила Але работать на «Лайерс медикум» и выложила перед нею на стол увесистый пакет.

– Ты что, Машка, с ума сошла? Это ж целое состояние! И не могу же я от тебя деньги брать! Не подумай, что мы голодаем! Я ведь переводами подрабатываю и еще… – в этот миг Алевтина смущенно опустила глаза, – ну понимаешь, мне удалось случайно устроиться в офисе… убирать.

– Что-о?! уборщицей?! Почему ты молчала, ведь у тебя ребенок на руках! Не о себе, так об Агнии бы подумала, могла бы Трофиму позвонить! А я-то такое и представить не могла, у меня же денег – куры не клюют! Гм… если уж ты та-ак щепетильна, тогда считай, что это – аванс, а?

– Откуда у тебя бешеные деньги такие, Маш? Что это за невероятная такая работа?

– Не беспокойся, Алька, фирма у нас настоящая, не подставная. Все законно. Ну а подробности – потом. В общем, все через Антона Сергеича идет, его связи, понимаешь?

Вадим Ильич все более привязывался к Маше, и если поначалу старался удерживать официальный стиль общения между ними, то в последние месяцы это давалось ему с трудом.

Иногда он призывал ее в свой кабинет, ставил кассету с Третьим концертом Рахманинова или отрывками из «Царской невесты». И в эти минуты совместно переживаемая ими ностальгия по Родине как бы отодвигалась вдаль, окутывалась сладким туманом. Впервые Корф был охвачен сильным чувством, упорно не желая признаваться в этом самому себе: не привык жить сердцем, считая, что на это не имеет права. Однако неотступное волнение при думах о Марии оказалось настолько странным для него переживанием, что все попытки подавить его мощными волевыми усилиями были тщетны. В условиях постоянного риска Вадим стремился сохранять спокойствие духа. Однако чем жестче он пытался утихомирить свое сердце, тем сильнее оно билось при мысли о Машеньке.

Она заметила его возрастающее неравнодушие к ней, но поверить в это до конца не решалась, и это ставило ее в тупик: ведь он для нее теперь больше, чем отец или брат, она почти что боготворит его. И не могла бы даже представить себе сближение с ним как с мужчиной.

Противоречиво-сбивчивые раздумья терзали Мимозу. Если это случится, то отравит их возвышенно-прекрасные отношения, и служить их совместному делу как прежде, она не сможет. С другой стороны, как оттолкнуть его, отказать ему? Но если скатиться в смертный грех – все пропало! Лучше и не жить тогда! – Дойдя до такой дикой мысли, она тут же спохватилась: «Господи! Что это со мной! Помоги мне!»

И вернувшись в Кельн, перед встречей с графом отстояла воскресную службу в маленькой православной церкви у вокзала на Аблац-плац.

Корф напряженно ждал ее в своем кабинете, сухо кивнул. От его официального тона у Маши-Эрики подкосились ноги. Испуганно взглянув на шефа, она сбивчиво по-немецки отрапортовала о результатах московской командировки. А он, спохватившись, что «перегнул палку», смягчился:

– Да садись, наконец! Я вовсе не сержусь, Мари!

Не удержавшись от слез, она рухнула в кресло:

– Не могу я так больше, Вадим Ильич! Эрикой быть не могу… Мне кажется – все кругом знают, что я – Маша Ивлева!

– Успокойтесь, профессор Ивлева! Со мной тоже такое бывало – пройдет это, поверь!

– Я вовсе не собираюсь отступать, шеф! Ведь там такое творится! Мы могли бы под видом гуманитарной помощи много сделать сейчас – не только лекарства привозить, но и продукты: столько нищих, голодных везде. Вы и представить себе не можете! Но самое страшное – растерянность и подавленность кругом…

– Это горбачевская свора натворила, да межрегионалы всякие. И армию нашу затравили! А какую мерзкую пропаганду развели! Ты бы послушала, Мари, что твой коллега-то Антонов в Вильнюсе на митинге прокричал – о начале конца Российской империи! Да еще с упоением таким – от радости чуть не захлебнулся! Что это за тип такой, еще и академик?! Ты его знаешь, Мари?

– Увы, Вадим Ильич, знаю, и давно – он ведь тоже ученик Нилова, причем русский! Но такой же по духу, как боннэр-сахаровы-гефтеры, давно под их «дудку» пляшет. А как ученый – действительно талантлив. Конрад Федорыч его ценил.

– Гм, прискорбно сие, Мари. И за какие «сребреники» наши русские таланты продаются, а? Предают так запросто свой народ, так и не осознав, что и самих себя тоже?

– Не он один такой, увы! А чего стоят, Вадим Ильич, фашистские заявления полоумной Дворской: мол, русских-де в Прибалтике положили у параши, и правильно сделали! Да за такой расизм судить надо! Но ведь никого это не взорвало!

– Да потому, что «они» правят бал! Помнишь арию из «Фауста»: «сатана там правит бал, правит бал»? Чему удивляться-то, когда Горби еще два года назад Рокфеллера с Киссинджером в ЦК привечал. Не ясно ли теперь, за что он Нобеля получил, а? Ну о прибалтах-то что говорить, противно! – «в сердцах» воскликнул Корф, впервые выказав перед Машей накал своего негодования.

Удивленно взглянув на шефа, Мими не совсем уверенно произнесла:

– Знаете, Вадим Ильич, что вчера в церкви отец Герман нам про 19 августа рассказал? Именно в этот день случилось чудо – «заплакала» Иверская икона Божией Матери – Монреальская. Слышали о такой когда-нибудь? Это – величайшая святыня. Ее хранитель, монах Иосиф Муньос поведал, что у «Матери Божией» появилась слеза и долго оставалась на Ее лике. В тот момент о случившемся в России Муньос совсем ничего не знал – был тогда в Аргентине…

– А как это связано с Россией?

– С давних пор Иверская считается покровительницей Москвы. И верующие наши, узнав о ее «плаче», говорят: это знак беды!

После машиных слов Корф долго молчал. Потом, встав из-за стола, заметался из угла в угол.

– Мы, русские, Мари, сами во всем виноваты: мы попросту дали себя растоптать! А главное – утеряли цвет нации, «элиту», как теперь говорят. Я имею в виду настоящую элиту! Поэтому у нас наверху и нет настоящих патриотов – ведь никого нет!

– Но Вадим Ильич, ведь наши писатели – такие как Распутин, Белов. Они с протестом против творящегося беспредела еще в 1990-м и в Верховный Совет, и в ЦК обращались!

– Ну и толку-то от этого? Все это бесполезно! Ты спросишь: почему так? Да потому, что у нас в самых-то верхах предатели сидят. И это – не пустые слова: Шебаршин еще два года назад предупреждал, что цээрушники у нас в высшие сферы проникли, да-да. А представь себе, что всего месяца три назад Крючков [4] на закрытом заседании Верховного Совета прямо заявил: страна погибнет, если агенты влияния не будут обезврежены.

– Ну, с депутатов-то что взять, Вадим Ильич? Те, кого сии слова всколыхнули – они совершенно бессильны, а многие из них и сами кому угодно продаться рады!

– Увы, Мари! У нашего народа нет сильных личностей во власти. Он теперь, как тело без головы – мертвец, понимаешь? У любого народа без сильной головы нет будущего, – с горечью произнес граф.

– Но, Вадим Ильич, у нас есть сильные и честные, только их слишком мало. Вот потому и пресловутый этот Березовский сказал, мол, «мы, евреи, идем до конца, а русские держать удар не могут: пошатнувшись, тут же впадают в пьянство… слабаки». Разве не страшно такое о нас слышать? Но он, увы, прав! Ведь кто теперь наш девиз «Русские не сдаются!» помнит и удержать сможет? Кто?!

В тот вечер Мимоза долго не могла заснуть, пытаясь утихомирить собственные фантазии о Вадиме, непрестанно лезшие в голову. Ведь о нем Ивлева знала совсем немного, могла лишь догадки строить о его многослойной жизни, почти невероятной: явной – преуспевающего мульти-миллионера, и тайной – глубинной. Хотя Корф, судя по всему, и неверующий, – думала она, – но ведь сущий бессребреник! Кто бы из моих знакомых мог сейчас поверить, что человек, сосредоточивший по воле случая в своих руках грандиозные богатства, рискует жизнью. И ради чего? Чтобы сохранить их не для себя, а для Родины. А ведь для многих – это давно понятие абстрактное, увы! Да, воспитание у Вадима – в духе военного патриотизма, а гены все же – истинно православные, не иначе. Ведь и соблазны графа, безусловно, преследовали, и немалые: богат, утончен, образован, да и красив-то был, как Адонис…Но что-то кроется в нем самом такое странное, какая-то тайна биографии? Почему один остался? А вдруг все-таки, – и поймав себя на сей крамольной мысли, Маша ужаснулась самой себе: нет, не-воз-можно! Он – не такой, он не может быть содомитом, это я, мерзкая, смею такое подозревать…Прости меня, Господи!