Кровавая графиня

Вечерело, густела тьма. Бучаны мы давно уже проехали, и батрак сказал, что он уже видит башни трнавских храмов.

Вдруг мы услыхали далекий топот. Сердце сжалось у меня в тревоге, батрак испуганно крикнул:

«Это гонятся за нами!»

Топот лошадиных копыт сзади становился все более зловещим, батрак яростно нахлестывал коней. От трнавской заставы мы были совсем близко, еще немного — и на нас уже никто не посмеет напасть, а если и нападут, подоспеет помощь. Но преследователи летели за нами, будто демоны.

Все произошло в мгновение ока. Хоть мы и были готовы к защите, Фицко напал на батрака так стремительно, что сбил его с козел и откатился с ним к канаве. На меня спрыгнул гайдук, потом еще один и еще. Они крепко связали нас, а когда мы стали звать на помощь, заткнули нам рты. Наши крики остались без ответа. На заставе все спали.

«Киньте их в повозку! — приказал гайдукам Фицко. — Пастора самое лучшее было бы убить на месте, но зачем же так огорчать чахтичан? Мы не хотим, чтобы овечки плакали по своему пастуху?»

Этот дьявол делал вид, что не хочет огорчать моих прихожан. Трус! Его трусость и страх перед гневом прихожан спасли меня. Но с той минуты я точно знал, что мне не позволят долго жить. На дороге убить меня не решились, ибо потом тщетно попытались бы свалить вину на разбойников или на других неповинных. Люди догадались бы, кому нужно, чтобы меня на свете не было.

Когда мы миновали Пьештяны, Фицко, ехавший с двумя гайдуками впереди, приказал гайдуку, сидевшему на месте моего батрака, остановиться и развязать нас.

«Вот что я скажу тебе, пастор, — кричал на меня Фицко, — за то, что я не хочу, чтобы ты так позорно возвращался домой, не вздумай отблагодарить меня наскоком или попыткой к бегству. Тогда бы я и впрямь задумался, не стоит ли тебя вместе с твоим батраком отправить к праотцам».

Кровь кипела во мне, но я молчал.

«И на будущее запомни, — продолжал горбун, — что чахтицкая госпожа не станет терпеть, чтобы ты отправлялся на прогулки и вероломно покидал своих овечек. Мы теперь будем следить в оба, чтобы ты был порядочным пастухом вверенного тебе стада и не мотался туда-сюда по белу свету!»

И он тут же приказал батраку погонять коней. Я не сумел подавить улыбку. Было ясно, что Фицко боится разбойников, хотя и храбрится для виду.

Когда мы доехали до Чахтиц, было за полночь, все давно спали.

«Спокойной ночи, ваше преподобие, — сказал Фицко насмешливо и, чтобы моим обеспокоенным домашним объяснить свое появление, добавил: — И не стоит благодарить меня, что я присоединился к вам по дороге лишь для того, чтобы оказать помощь в случае нападения разбойников!»

Остаток ночи я провел в адских муках. Я смертельно устал, в моей душе ярилась буря. Что случилось с Микулашем Лошонским, что происходит в замке, что будет с несчастными Чахтицами? Что станется со мной? Меня терзала такая безнадежность, что я без конца ходил по комнате, пока по соседству не проснулись солдаты. В эти минуты я пришел к самому отчаянному решению — к мысли о мятеже. Если бы я взошел на амвон, то зажег бы пламенным словом в душах верующих бунтарские искры.

«Люди, помогите себе сами, если даже Господь Бог не помогает нам!»

Небесный Отец, прости мне мою слабость! Боюсь, что не одолею искушение, что однажды не совладаю со своим языком и вместо любви, покорности и послушания буду призывать к ненависти и мщению!

Пока я на свободе, но на самом-то деле — самый настоящий раб. Они следят за каждым моим шагом, перехватывают любое письмо, подслушивают разговоры с гостями.

Из событий, случившихся в последние дни, вспоминаю о двух посещениях моего прихода. Позавчера меня посетил граф Няри, который еще в мае должен был жениться на дочери Беньямина Приборского. Свадьбу перенесли на сентябрь. Граф попросил об этом якобы для того, чтобы привести в порядок свои имущественные дела.

Вошел он чрезвычайно шумно. Мне показалось — он хорошо знает, что тут творится. В комнате солдат, где, по обыкновению, был и один гайдук, подслушивающий мои словацкие разговоры, он громко раскричался:

«Прочь с моих глаз, дармоеды, и не показывайтесь, пока я буду под этой крышей!»

Он ругнулся еще и по-немецки, после чего войдя в мою комнату, извинился:

«Не упрекайте меня, святой отец, за то, что я так дерзко прогнал ваших гостей…»

«Если бы вы могли прогнать их навсегда!» — прервал я его извинения.

«Я с радостью избавил бы вас от них и освободил бы Чахтицы от неслыханного злодейства. И выгнал я солдат и гайдуков для того, чтобы спокойно поговорить об этом».

Я посмотрел на графа Няри с большим удивлением и тревогой.

Меня потрясло, что влиятельный граф, известный дипломат, будущий жених подопечной Алжбеты Батори, так откровенно говорит со мной, проявляя недружелюбие в отношении чахтицкой магнатки. Я не знал, что и сказать, поскольку в последнее время приучил себя с каждым держаться настороже. А кроме того, по его бледному лицу и льстивой улыбке я понял, что он не все договаривает. У меня даже появилось подозрение, уж не подослан ли он графиней, чтобы разузнать мои замыслы.

Из осторожности я молчал и лишь безмолвным жестом предложил ему сесть.

«Буду откровенен, святой отец, и скажу вам все без утайки. Я пришел, чтобы поручить вам обеспечить меня всеми необходимыми для брака документами. Свадьба состоится в сентябре, двадцать пятого дня…»

«Насколько я знаю, по требованию Алжбеты Батори этот брак буду благословлять не я», — предупредил я его.

«Вижу, ваше преподобие, вы получаете из замка надежные сведения, — улыбнулся он. — Однако ситуация изменилась. Я настаиваю на том, чтобы свадебный обряд совершали вы».

По лицу его снова растеклась та самая разлюбезнейшая улыбка, что казалась мне столь неискренной и понуждала быть крайне сдержанным.

«Однако, — продолжал он, — скажу откровенно: это только предлог, чтобы сбить с толку графиню. Ни о каких документах вы не должны беспокоиться, вы можете о них просто забыть».

«Разве свадьбы не будет и в сентябре?» — спросил я изумленно.

«Не имеет значения, — махнул он рукой, — будет она или не будет, все равно. Главное, святой отец, чтобы вы и в дальнейшем не забывали о своих обязанностях».

Он сказал это укоряющим тоном, словно попрекал меня в нерадивом их исполнении.

«Не забывайте, — сказал он, строго глядя на меня, — что вашей обязанностью является оберегать душевное ил телесное благополучие прихожан, вверенных вашему попечению. С одинаковым вдохновением вам надлежит защищать от опасности как их души, так и жизни и имущество».

«Я полагаю, — ответил я, чувствуя, как во мне растет негодование, — что обязанности свои исполняю в меру моего понимания и совести».

«Не сомневаюсь в этом, — граф Няри смягчил строгое выражение лица, — могу вас упрекнуть разве что в том, что не защищаете своих верующих еще лучше, решительнее, с той смелостью и жертвенностью, каких требуют нынешние чрезвычайные обстоятельства. Признайтесь, что при самом искреннем желании вы ничего, совершенно ничего серьезного до сих пор не предприняли. Скажите, сумели ли вы хоть одну беду отвратить от Чахтиц?»

Столь прямой вопрос привел меня в величайшее замешательство. Я и сам задавал его себе, и все чаще ответом было одно: ничего… ничего! Разве что несколько неудачных попыток, сорванные планы, в то время как на Чахтицы так и сыплются несчастья.

«Что вас заставляет задавать этот вопрос, ваша светлость?»— спросил я, в высшей степени удивленный тем, что граф так печется о Чахтицах и так пристально оценивает мои поступки.

«Ничего, — ответил ом, — одно лишь сердце, сочувствующее страждущим и преследуемым».

«В таком случае мне представляется, — отважился я выразить свою мысль вслух, — что буде вы искренно желаете помочь страждущим и преследуемым, то могли бы сделать гораздо больше, чем я. Я могу бороться за справедливость только снизу, медленно, преодолевая огромные трудности, меж тем как вы, благодаря вашим влиятельным связям, могли бы воздействовать сверху, причем без отлагательств».