Расколотый берег

Кэшин закурил, отдал зажигалку и сказал:

– Спасибо, друг. Так что, слушать тебя не будут?

– Не будут, – подтвердил Винсент. – Этот чертов Керно лупил меня будь здоров, так, что я света белого не видел. Я тощий был тогда – кожа да кости. Три ребра мне сломал… А в школе велел говорить, что я упал с велика.

Повисла тишина. Винсент допил пиво, поставил банку на стол. Бритая, вся в шрамах голова опускалась все ниже, почти до колен, сигарета дотлела до конца и грозила обжечь кончики пальцев. Кэшин и Финукейн переглянулись и поняли друг друга без слов.

– Не было у меня велика, – заговорил Винсент грустным мальчишеским голосом. – Не было никогда… А так хотелось…

Кэшин продолжал курить. Вкус у сигареты был ужасный, и он мысленно радовался тому, что не курит, вернее, курит не много. Винсент, не поднимая головы, швырнул окурок на ковер, нацелился на него носком ботинка, но промазал. Остро и неожиданно сладко запахло горелым нейлоном.

– Расскажи-ка мне о своем детстве, – предложил Кэшин. – Я послушаю. Ты говори, а я послушаю.

Ждать пришлось долго. Наконец Винсент поднял голову и тупо взглянул на них, как будто только сейчас заметил.

– Идти надо, – выдохнул он. – Дел полно, ребята.

Он неуверенно встал и вышел из комнаты, стукнувшись о косяк. Было слышно, как он идет по коридору и что-то бормочет. Хлопнула дверь.

– На этом, вероятно, все, – сказал Финукейн и наступил на окурок Винсента.

На улице, под дождем, Кэшин сказал Финукейну:

– Каникулы… Это он про лагерь «Товарищей» вспомнил, Фин. Нам надо узнать всю его жизнь, всю. Срочно! Передай Виллани, что я сказал.

– Так не остаемся, шеф?

– Нет. И еще папки в зале. Кто-нибудь пусть соберет все, что относится к Порт-Монро. Если что найдешь – сразу звони мне. Ясно?

– Ясно. Вам первому позвоню, шеф.

– И еще выспись как следует, Фин. Вид твой мне не нравится…

– Ладно. Все равно же мертвых не воскресишь, да?

– Смотри-ка, учишься… Учишься потихоньку.

Когда он наконец выключил фары, было уже темно, хоть глаз выколи, и он увидел, как вдоль дома движется свет фонарика и к нему, высунув языки, спешат собаки. Не успел он выйти из машины, как они вскочили внутрь и радостно навалились на него, так что он не сразу сумел открыть дверь. Пока он вытаскивал ноги, правый бок порядком намочил дождь.

– А мы уж тебя потеряли, – сказал Ребб, невидимый за лучом от фонаря.

Кэшин потрепал собак по загривкам, опустил голову, позволил облизать себе руки, волосы, уши.

– В городе застрял, – ответил он. – Подумал, ты собак уж голодом морить не будешь.

– Собачьей жратвы больше нет, – сказал Ребб. – Так я взял с собой твою пукалку. Правильно?

– Отлично.

– Другой заяц в духовке уже. В холодильнике оливки нашел и запек. Там еще помидоры были.

– Что ты понимаешь в оливках? – спросил Кэшин.

– Понимаю… Я их собирал в Южной Австралии, на ферме там работал. Жрал эти оливки, пока из ушей не полезли. Бродягам все едино – что скотина сбитая, что икра.

– Выпить хочется, – сказал Кэшин. – Оставил что-нибудь?

– Утром ухожу.

Кэшин почувствовал, как боль прямо распирает его изнутри.

– Чего так?

– Буду в ваших краях – загляну.

– Ну, заходи, выпьем тогда на посошок.

– Пил уже. Замотался чего-то. Ну, давай руку.

Он протянул руку, и Кэшин нехотя пожал ее.

– Я тебе не все еще заплатил, – сказал он. – Завтра рассчитаемся, обещаю.

– На крыльцо деньги положи, – ответил Ребб. – Сейчас не будет – потом отдашь. Ты же полицейский – как тебе не верить?

Он махнул рукой и двинулся прочь. Кэшину вдруг стало ужасно тоскливо.

– Друг! – окликнул он Ребба. – Друг, ты хоть до утра-то подумай, а?

Ответа не было.

– Хотя бы из-за собак.

– Собаки хорошие, – донеслось из темноты. – Скучать буду.

В пасмурный день машина ползла по скользкой от дождя дороге к вершине холма, скрытой туманом. У ворот «Высот» мокли под дождем тополя.

Кэшин повернул влево, на дорогу, которая огибала далекий дом и упиралась в двухэтажный особняк из красного кирпича. Он припарковался у деревянных ворот гаража, выключил двигатель, опустил окно. В машине сразу стало холодно и сыро. Он посидел немного, слушая, как затихает двигатель, и думая, почему так бессмысленно оказалось то, что он сделал.

Он вспоминал, как в больнице, когда он уже пришел в себя, его навестили родители Шейна Дейба. Они даже не присели – робко стояли у кровати, стеснялись плохого английского. Он не знал, как их успокоить, ведь их сын погиб по его вине. Винченция пришла ему на помощь, и они распрощались. Мать Шейна погладила его по щеке, нагнулась и быстро поцеловала в лоб. На прикроватную тумбочку они поставили белую картонную коробку.

Винченция сняла крышку, наклонила коробку и показала Кэшину, что в ней, – квадратный торт в белой глазури, с красным крестиком поверх нее. Он не сразу разглядел, что крестик составляют буквы двух имен: Джо + Шейн.

Торт он отдал Винченции. Она потом сказала, что девочки-медсестры хвалили – очень вкусный оказался, фруктовый.

Кэшин вышел из машины, подошел к двустворчатой двери посредине первого этажа. Морось переходила в дождь.

На кольце, которое дала ему Эрика Бургойн, болталось больше десятка ключей. Подошел седьмой. Кэшин отпер дверь и вошел в коридор. В гончарной мастерской было темно, шторы опущены. Он нащупал выключатель, и люминесцентные лампы, потрескивая, осветили комнату. Дверь оказалась прямо напротив.

Кирпичный пол был чисто выметен, садовые инструменты в полном порядке висели на крючках, как экспонаты на выставке. Сенокосилка, маленький трактор и грузовик сияли чистотой. Все здесь говорило о порядке и дисциплине.

Справа от Кэшина стояла повернутая к стене картина с приклеенной к холсту клейкой лентой. Картина была больше, чем он помнил.

Он подошел, взял картину, осторожно приподнял ее, развернул, снова прислонил к стене и отступил, чтобы как следует рассмотреть.

Это был ночной пейзаж. Лунный свет струился по песчаным дюнам, а в отдалении стояли дома, из окон которых мерцал тусклый свет. Почти все полотно занимало небо, по которому бежали неровные облака, освещенные полной луной.

Кэшин узнал это место. Он когда-то стоял там же, где находился художник, на гребне последней, самой высокой дюны, смотрел на дома, ставшие теперь развалинами, на шоссе, на боковую дорогу, которая уходила на Кенмар и дальше, к «Высотам».

Он подошел ближе. На дорожке, что шла к домам, были изображены три фигурки – дети, один совсем маленький, двое повыше.

Подписи на картине не было. Кэшин повернул холст и в левом нижнем углу заметил наклейку. На ней красными чернилами было написано:

Лагерь «Товарищей», – сказал Кэшин. – В устье ручья.

Повисла долгая тишина. Сесиль Аддисон в упор смотрела на него, стоя у камина. Кэшин никогда не знал точно, как долго он может выдерживать этот взгляд, – иногда казалось, что она его не видит.

– Похоже, именно вас и нужно спрашивать, – продолжил он.

Голова Сесиль склонилась набок, веки закрылись. Вид у нее был такой, точно ей делают массаж ног.

– Можно поинтересоваться, зачем это тебе?

– По делу Чарльза Бургойна.

– А я думала, оно уже закрыто.

– Нет.

Она в последний раз затянулась и подняла бровь.

– Что же тебе рассказать, дорогой?

– Что это был за лагерь?

– Для мальчиков. Сироты, приемные дети, из детских домов… «Товарищи» организовывали для них каникулы, развлекали как могли. Из Кромарти многие помогали, и мой Гарри тоже. Хорошее было дело.

– А потом все сгорело…

– В восемьдесят третьем году. Такая трагедия… Но вообще-то все кончилось более-менее благополучно. Там оказалось только трое мальчишек и дежурный. Так он их и не сумел спасти. Следствие доказало: задохнулись в дыму.