Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Ходили разговоры, что сам начальник оперчасти в том случае, если был уверен, что в камере телефон, собственными руками отбивал всю плитку в туалете (например, чтобы добавить ещё сутки карцера). Но в камере телефона не было. И, понимая, что может считываться моя реакция, я настаивать не стал. А попросил побыстрее принести мои вещи, чтобы я мог переодеться.

Корпусной открыл дверь, и я зашёл в камеру. Она была светлая, и в два больших зарешёченных окна светило солнце. И напротив его лучей повернувшиеся в мою сторону лица казались ещё более мрачными.

Люди разговаривали между собой, но не было слышно ни одного русского слова.

С левой стороны расположились представители Кавказа разных возрастов и национальностей. Кто стоял, кто сидел на нарах и играл в нарды, кто курил на лавочке спиной к большому длинному столу, разделявшему камеру напополам. На верхнем ярусе, видимо, их шныри или те, кому не хватило места снизу. Людей было больше, чем нар. В общей сложности человек пятнадцать. Такое бывало, что из пяти нижних нар, находящихся впритык друг к другу делали десять спальных мест. Спали боком, но внизу.

Дальние, крайние двойные нижние нары — видимо, смотрящего, — были пустые.

С правой стороны нар было в два раза меньше, так как часть камеры занимали умывальник и туалет. И не удивительно, что представители так называемого блатного мира ютились с другой стороны.

Нижняя и верхняя нары у туалета были свободные. На двойных двухъярусных нарах под правым окном я увидел выглядывавшее славянское лицо. Рядом с ним был татарин. Славянское лицо показалось мне знакомым. Подельник Славика из Нахимовского училища — Владислав.

Я прошёл к нему и поздоровался. Кто-то на телевизоре добавил громкость музыки — видимо, специально приглушённой, когда в камеру стала открываться дверь. Владик был искренне рад меня видеть. Как он сказал, что сначала не поверил своим глазам, увидев тут Шагина! Но как только мы поздоровались, сразу, как говорилось, «выпал на шифр», что я тут делаю. Да ещё после карцера. То, что меня посадили в карцер, — это было событие в тюрьме! Тут считалось, что у Шагина всё куплено и в этом отношении он не пробиваемый.

— Смотрящий тут Петруха, из полтавской бригады, — сказал Владик. — Сейчас он на суде. Но, как я понял, он собирается отсюда сваливать. Я тут сам две недели. Но мне руль не нужен. Я ему сказал, что «общак» не возьму. Тайсон тоже, если что помочь, но в эти дела лезть не хочет.

Татарин замотал головой, и я поздоровался с ним за руку.

— Вон, пускай ищет кого-нибудь из тех, — продолжил Владик и кивнул в сторону представителей Кавказа. — Он перед ними прогибается. Чуть ли не жопу лижет. А их всё сюда последнюю неделю садят и садят. Я столько чёрных и на свободе в одном месте не видел. Мы тут с Тайсоном пока в меньшинстве, и нас не трогают. Но если что начнётся, — он посмотрел на меня, — останется только резать.

И я невольно посмотрел за стол на противоположную сторону камеры.

— Смотри сам, — сказал Владик. — Мы с тобой до талого.

Имелось в виду «пхнём». И Тайсон — так звали татарина — закивал головой.

Тут щёлкнул замок двери, и кто-то снова приглушил музыку.

— Видишь, ещё кого-то садят, — сказал Владик.

Дверь открылась — это был корпусной. И тут же подъехала тележка с моими вещами в сумках. Кладовщик и с ним помощник из хозобслуги начали заносить сумки в камеру. А следом пришла кабанщица с носильщиками, и к сумкам добавились ещё четыре с продуктами. Я дал сигареты. Дверь закрылась, и музыка снова сделалась громче.

Тайсона Владик попросил перелечь на соседнюю нару, которая оставалась свободной.

— Нигде такого нет, что это место у параши. Это тут они уже навернули, — Владик посмотрел на противоположную сторону камеры.

— Да мне хоть на парашу, — сказал Тайсон. Он был настроен очень воинственно.

Владик предложил мне свою нару у окна. Но я, сославшись на то, что там дует, занял бывшее место Тайсона. А Тайсон разместился на койке рядом со мной через проход.

Закончив раскладывать вещи, я собрался себе что-нибудь приготовить. А ребят попросил ни в чём себе не отказывать. Владик сказал, что уже обедал. А Тайсон — что приготовит всё сам на себя и на меня.

В то время как Тайсон занимался приготовлением пищи, в камеру открылась дверь, и из суда вернулся Петруха. Он зашёл в камеру и сразу направился ко мне, как будто мы были знакомы. На вид ему было лет тридцать пять — сорок, под два метра ростом и весом около 160 кг. Боров с круглым животом, надутыми щеками и лысиной на макушке. Он сказал, обращаясь то ли ко мне, то ли к Владику, что весь день просидел на боксах, а его подельников даже не подняли из камер («поднять» означало «вывести» по фене, наверное. И в деле даже встречались заявления следователей к главе следственной группы или прокурору «прошу Вас дать разрешение на поднятие Шагина») — что-то произошло с машиной. У Петрухи из стороны в сторону бегали глаза, и было понятно, на каких боксах он провёл весь день.

Когда еда была готова — сварен рис, порезана колбаса, хлеб и овощи, — я обратил внимание на то, что стол разделён на три части. С правой стороны лежала тканая скатерть, посредине — клеёнка, с левого края была крашеная дощатая столешница. Очевидно, для блатных, мужиков и петухов. Петухов в камере не было, но место для них было оставлено.

Тайсон сел посередине. А я переставил свои тарелки на край стола на деревянную столешницу. Сел с левой стороны от него и начал есть.

— А что ты там ешь, садись сюда, вот, с моей стороны, — сказал Петруха.

— Мне здесь удобно, — сказал я.

— Но ты, наверное, не знаешь, — вроде как давая мне свал, что по незнанке не считается, — у нас тут котловая хата.

— И что, это место для петухов? А для душевных петухов где места? — спросил я.

Петруха не понял и продолжил смотреть на меня.

— Для отрицалова, — сказал я, с левой стороны все были «отрицалово», и их взгляды были направлены то на меня, то на Петруху, а кое-кто уже начал вставать с нар или делал вид, что начал вставать.

— От первых показаний, — продолжил я, — явочники-хуявочники.

Петруха не показывал никому своё обвинительное заключение, и это было его право. Но прежде, чем определять места, ему бы следовало это сделать хотя бы на тот случай, что, может быть, найдётся более достойный на эту роль представитель так называемого блатного мира. И копия его обвинительного заключения от его подельника могла находиться у меня в сумке. А моё нежелание есть на месте Петрухи — на тканой скатерти, где, наверное, ели уже все, — возможно, было потому, что как раз то место я считал петушиным. А Петруху — рулём гарема.

Петруха так и не назвал место для душевных пидарасов, а ушёл к себе на нару.

А ко мне подошёл парень лет двадцати, ярко выраженный чеченец. Мы поздоровались за руку, и он представился: «Аслан». В отличие от всех остальных, он ел у себя на наре, потому что там ему было удобнее.

— Слушай, мне нужно отсюда уезжать, — перед отбоем, когда я расстилал нару, сказал мне Владик. — Как ты нарядил Петруху, так скоро на том же месте у тебя окажусь и я.

— Но ты же не называешь себя блатным или смотрящим. А показания можно выбить из любого. И из меня бы выбили, если бы мне было что на себя сказать или, выгораживая себя, валить на другого.

Я лёг спать. На следующий день, когда я приехал с суда, Петрухи в камере уже не было, а роль смотрящего перешла к Аслану.

В этот день в суде рассматривался эпизод убийства Хвацкого, заказчиком которого по обвинительному заключению выступал Ляшенко. Это был тот самый эпизод, опровергавший показания Старикова в исчезнувшем из дела протоколе, которые он не поддерживал, что все убийства ему заказывал Шагин.

Рассмотрение этого эпизода началось с того, что Ляшенко дал в суде показания, что он знал Хвацкого, занимаясь финансовой деятельностью, связанной с заработком на разницах курсов валют, и получал у него консультации. Он собирался развивать отношения с Хвацким, и, так как последний был гражданином Израиля и в Украине о нём было мало что известно, он искал людей, которые бы могли о человеке — в частности, о Хвацком — собрать информацию.