Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Я сказал, что вопросов больше нет.

Лясковская вернула Подмогильному паспорт. Так же учтиво сказала ему: «Спасибо Вам, до свидания». И Подмогильный направился к выходу из зала.

После того как Подмогильный покинул зал, судья огласила ещё часть материалов уголовного дела, среди которых — протокол осмотра места преступления, на котором ничего обнаружено не было, а также заключение судмедэксперта, в котором значилось, что пулевым ранением Подмогильному были причинены тяжкие телесные повреждения — повреждения нижней челюсти и голосовых связок.

Поскольку на этот день свидетелей больше вызвано не было, Лясковская после обеда распустила участников процесса и, так как четверг каждой недели был выбран выходным днём для возможности работы адвокатов с документами, назначила следующее судебное заседание на пятницу.

Стоял июль. Температура воздуха поднималась выше тридцати пяти градусов, и в будке автомобиля становилось как в духовке. Однако начальник конвоя шёл навстречу и давал команду перегнать автомобиль после выгрузки в тень. Поэтому температура внутри железного салона больше 50 °С не поднималась.

Я попал в камеру до 16 часов. У меня был свободный вечер до отбоя и целый выходной день впереди.

Каждый раз, приезжая с суда, я проводил некоторое время на наре, лёжа на спине с закрытыми глазами и ладонями рук под головой, как будто впитывая в себя события прошедшего дня. Всё было чисто, прозрачно и, как правило, без всякого осадка.

Но сегодня, от того, как ёрзал и двигал мышцами на спине Владимир Тимофеевич, когда я задавал Подмогильному вопросы, как смотрел на меня Подмогильный и какой походкой он вышел из зала, у меня осталось что-то неприятное на душе. Как будто осталось чувство, что я обидел человека, который и так уже пострадал от бандитской пули. И покушение на убийство которого сейчас вешали на меня. И вместо того, чтобы ответить, что это недоразумение, я сказал «читайте плёнки Мельниченко» (майора СБУ, который несколько лет записывал разговоры в кабинете Президента).

Закинув под голову руки, я лежал с таким чувством и с такими мыслями, когда зазвенели ключи, щёлкнул замок, отодвинулся засов и в камеру открылась дверь.

Молоденький офицер из режимного отдела, стоявший рядом с дежурным, сказал всем выйти из камеры в коридор. Такие случаи бывали и раньше — когда работники оперчасти или режимного отдела шли в камеру по наводке за запрещённым предметом. Чаще всего за мобильным телефоном, когда уже точно было известно его местонахождение или что он прямо сейчас в пользовании. В этот момент, например, находившийся в камере агент надевал на себя определённого цвета футболку или блейзер козырьком в обратную сторону (за этим в камере тоже очень внимательно следили) либо выставлял любой другой оговорённый предмет, который можно было увидеть из коридора в глазок.

В камере телефона не было и у меня связанного с этим чувства тревоги — тоже.

Я, Алексей и Гена вышли в коридор. Офицер зашёл в камеру и через некоторое время позвал дежурного. Потом нас снова завели в камеру.

В камере было выдвинуто несколько сумок. А на моей наре завёрнут матрас. Подушки лежали не на своих местах, как будто был проведён поверхностный обыск. Такое бывало: если после обыска ничего не пропало, то могло появиться. Можно было найти, например, у себя в сумке пару бутылок водки, если у кого-то из твоих знакомых в тюрьме день рождения. Или кто-то ушёл из зала суда и таким образом со свободы передал привет. Правда, у меня таких случаев не бывало. Со свободы те, кого бы я мог назвать своими знакомыми, пока мне не встречались. А в тюрьме близких знакомств, чтобы пить за чьё-либо здоровье, я старался не заводить.

Пока соседи проверяли свои вещи, я проверил ниточку от телефона. Она была на месте. Электробритва с зарядным устройством — тоже.

— Карты ушли, — сказал Алексей явно без сожаления, ибо в тюрьме такие карты можно было купить за несколько пачек сигарет.

«Ну, ушли — так ушли, — подумал я. — Правда, зачем им понадобились карты Алексея, которые он хранил в подушке и которые за прошедшие полгода не трогали?»

В этот вечер я не разговаривал по телефону, и аппарат оставался лежать на том же месте — у стены за окном.

Возможно, приход офицера с изъятием у соседа карт был отвлекающим манёвром. И обыск мог быть ещё впереди, что иногда случалось и после двенадцати, и после двух часов ночи.

Ночь прошла тихо. Я пораньше лёг спать и хорошо выспался, настроившись в спокойной обстановке провести выходной день и собраться с мыслями перед назначенным на завтра очередным заседанием суда.

В десять часов утра дежурный заказал меня без вещей. Я не ожидал прихода адвоката. Возможно, это была Света с одним из последних томов жалоб и заявлений, с которым я ещё недоознакомился или забыл расписаться в графике. Я надел брюки и рубашку. Дежурный открыл дверь, и я вышел в коридор.

Но на этот раз меня вели одного. Хотя такое бывало и раньше — когда, например, партию увели, а Николай возвращался ещё за кем-нибудь, чтобы адвокат или следователь не ждал, когда соберут следующий комплект заключённых по этажам.

Когда прапорщик Коля привёл меня на следственный корпус, номер кабинета мне не назвали, а к нам присоединился офицер, и меня через решётчатую дверь у комнаты с пультом дежурного по следственке повели направо, по лестнице вверх, на третий этаж — в административный корпус, куда два года назад меня водили на роспись.

И в тот же кабинет начальника СИЗО.

В сопровождении офицера я зашёл в кабинет и представился.

— Семь суток, — сказал мне Скоробогач.

Я не сразу понял, что это — семь суток. Но потом до меня дошло: семь суток карцера. Я не спорил, не спрашивал за что, зная, какая может быть реакция. А попросил разрешения идти. Я вышел в коридор и какое-то время стоял лицом к стене. Рядом со мной стоял прапорщик Коля. Через некоторое время из кабинета вышел офицер, который меня сопровождал, и в руках у него, как я понял, было постановление о назначении мне карцера. В СИЗО-13 не было принято брать объяснительную. В рапорте дежурный писал: «Объяснительную писать отказался». В постановлении о назначении наказания, выговора или карцера работник спецчасти, который должен был ознакомить заключённого с постановлением, писал: «От подписи отказался».

Я спросил у офицера, за что мне дали карцер.

— У тебя карты нашли, — сказал мне помощник ДПНСИ.

Думать можно было на сокамерника Алексея, который, пока я был в суде, положил мне под матрас колоду и сообщил об этом оперативнику или режимнику (или на кого он там работал). Или просто забыл там колоду, сунув её, например, туда, когда открылась дверь и я приехал с суда. И, разговорившись со мной, не переложил её к себе в наволочку.

Или режимник, молодой офицер, знал или не знал, что у Алексея карты, но нашёл их у меня под матрасом и позвал дежурного с коридора это засвидетельствовать.

Или, например, ему позвонили и сказали, что Шагин прячет свои карты у Алексея в подушке, и чтобы он их забрал с составлением материалов на нарушение. Или что это просто недоразумение, на чём я и остановился, пока Коля вёл меня в сторону «Катьки», как тут говорили — «на карцера».

Николай передал меня корпусному — прапорщику Паше, — который повёл меня через коридор первого этажа спецпоста правого крыла «Катьки», где были транзитные камеры и бани. И в самый его край, за угол, где находились 10 камер карцеров.

На карцерах, как говорили, всё время был один и тот же дежурный — Витя. Маленький худой прапорщик лет шестидесяти, которого называли «дед». Поговаривали, что он по полгода не выходит из тюрьмы, а живёт в своей шурше, расположившейся за кладовой, где хранились матрасы и куда сдавались личные вещи заключённых, отбывавших сутки, и выдавалась коричневая роба с надписью «карцер» на спине.

Прапорщик Витя-дед выдал мне робу в обмен на мои брюки, туфли и рубашку. Роба представляла собой выцветшую, поношенную, рваную спецодежду. Брюки с трудом сходились у меня на животе. А их штанины не закрывали носки. И выдал тапочки с верхом из крест-накрест расположенных полос из кожзаменителя на тонкой резиновой подошве.