Велики амбиции, да мала амуниция

– А, Пётр Андреич, – Василь Васильич повернулся к вошедшему. – Вот, видишь, в каких скорбных условиях приходится работать… Представляю, какую истерику закатят нам господа Герштейны, когда мы начнём двигать кровать с их папашей…

– Василь Васильич, не стоило бы делать этого… – заметил Вигель.

– Ты этих головоруких ребят не знаешь, брат. Я тебе руку на отсечение даю, что своё барахло они заныкали где-то здесь. Именно в расчёте на то, что мы, как люди приличные, не посмеем тревожить покой умирающего. Что ж, наша совесть будет чиста: первыми этот покой потревожили они.

– Ты так уверен в этом?

– Горой тебя раздуй! Я на этом деле собаку съел! Я не исключаю, что они могли самого Рахманова под перины старика заныкать…

Кочегар бросил быстрый взгляд на Романенко и Вигеля и сунул руку в карман, куда успел положить заряженный револьвер. Пётр Андреевич поймал этот взгляд и вздрогнул. Прищурив глаза, он стал внимательно вглядываться в лицо «раввина». В памяти тотчас встала картина: ёлочный базар, похожий на цыгана человек в волчьей шубе с чёрными, волчьими же глазами…

Вигель сделал несколько шагов к Кочегару. Рахманов почувствовал, что разгадан и поднял голову от книги. Теперь они смотрели друг на друга, глаза в глаза. Пётр Андреевич отступил на шаг и вскрикнул:

– Да ведь это…

Окончить он не успел. Рахманов молниеносно отбросил книгу, выхватил пистолет и, выстрелив в Вигеля два раза, выпрыгнул в окно, высадив раму…

Пётр Андреевич смертельно побледнел и, зажимая рукой простреленное плечо, из которого хлестала кровь, осел на пол. Романенко одним прыжком достиг окна и выскочил из него, крикнув:

– Держите Рахманова!

Оказавшись на улице, Кочегар скинул с себя шляпу и лапсердак и, перемахнув через ограду, бросился бежать. Однако, улица со всех сторон оказалась оцеплена полицией.

– Стой, Рахманов! – послышался сзади голос.

Кочегар обернулся. В нескольких метрах от него стоял Романенко, позади которого выстроилась цепь полицейских.

– Сдавайся, Рахманов. На этот раз не уйдёшь, – сказал Василь Васильич.

Рахманов щёлкнул зубами и поднял револьвер, чтобы выстрелить в него. Но его опереди стоявший позади Романенко Мурашов. Грянул выстрел. В этот момент раздался пронзительный крик:

– Митенька, нет!!!

Вынырнувшая из переулка Юдифь заслонила Рахманова собой, и пуля Мурашова угодила ей в грудь. Несчастная охнула, приложила руки к ране, упала на колени, а затем навзничь, на грязную мостовую, разметав по ней свои чудные рыжие кудри. Кочегар бросил пистолет, нагнулся к умирающей, приподнял:

– Дивушка, Дивушка моя… Да что же ты наделала?

– Живой… – прошептала Юдифь, и последнее бледное подобие улыбки скользнуло по её онемевающим губам.

Рахманов прижал её к себе, и из груди его вырвался нечеловеческий крик, разом похожий на стон, на рык и на вой. Он закричал так, как ревут дикие звери от сильнейшей боли.

Романенко медленно подошёл к нему и остановился, храня молчание. Рахманов поднял на него разом померкшие глаза и сказал хрипло:

– Ну, что, господин Романенко, докопались до меня? Радуйтесь… Вот, и встретились мы с вами… Что ж, теперь можете вязать меня. А можете и не вязать… Я сам пойду. Бежать мне некуда больше и незачем… Всё, что было у меня в жизни дорогого, вы у меня отняли… Видать, проклятый я! Не берёт меня пуля… Все-то пули мои другим достаются… Ни за что… Вы уж меня повесьте лучше, а то, чего доброго, пуля-то мимо пролетит…

– А ты не такая великая птица, чтобы на тебя патроны тратить. Твою судьбу суд решит. Но, полагаю, что и впрямь повесят тебя.

– И очень мудро сделают, господин Романенко, – сказал Кочегар, поднимаясь, неотрывно глядя в бирюзовые глаза сыщика. – Таких, как я, вешать надо… Я не в претензии. Вы своё дело делаете…

– У нас присяжные гуманные. Может, опять повезёт тебе. Снисхождение получишь.

– Дураки ваши присяжные. Разве же можно к нам снисхождение проявлять? Мы – трава сорная. Волки. И, как нас ни ублажай, мы всё равно грабить будем. Убивать. Бесчинствовать. Такое уж нутро у нас. А потому нельзя нас миловать. Нас уничтожать надо… Коли на каторгу пошлют, так ведь я оттель опять ноги сделаю. Уж изыщу способ, не сомневайтесь. Впрочем, может и не стану… А только сам удавлюсь. Мне, ваше благородие, воля нужна… Была нужна, а теперь уж… Отгулял я своё! Отгремел! Всему своё время… Моё – прошло…

– Странный ты человек, Рахманов. Умён ты, смел… Мог бы настоящим человеком быть… – вздохнул Василь Васильич.

– А я волчью долю выбрал, господин Романенко. И не жалею о том… А вы ни о чём не жалеете? Вам Юла по ночам не является? Вот, он мог человеком стать… Он воришка был. Да только душа у него чистая была! Чище уж, чем у барских чад иных! Кошку больную увидит бывало и плачет, и за пазухой у себя греет… Живого существа не обидит… А вы его застрелили…

– Мой грех, не отпираюсь, – отозвался Романенко. – Однако, довольно. Шагай давай вперёд.

– Вы, господин Романенко, не забудьте о том, что собирались под койкой у этого старого чёрта пошарить. У них там тайник. Много там интересного сыщите. И крест архиерейский!

– Что ж ты своих сдаёшь, Рахманов?

– Кто свои? Эти, что ли? – презрительно фыркнул Кочегар. – Это, ваше благородие, не свои. Это так, сволочь… Вещи мои брали, гешефт свой делали и от меня же потом рожи свои козлиные воротили, точно они начальство. Сам бы показал им уже давно, кабы не Дивушка… Пущай и они по Владимирке прогуляются!

– Ну, спасибо за помощь следствию, – усмехнулся Романенко. – Мурашов, отвези его, куда следует. Я с ним потом ещё побеседую.

– Есть, ваше благородие!

Василь Васильич ещё некоторое время смотрел на распростёртое на земле тело Юдифи, библейской красавицы с навсегда погасшими изумрудами глаз, после чего быстрым шагом вернулся в дом её братьев, где самолично отодвинул кровать умирающего Герштейна, под которой обнаружился наполненный всяческой утварью тайник…

– Нашли-таки, проклятые… – прошипел Лейба. – И всё из-за этой дуры, чтоб ей сдохнуть…

– Ты о сестре? – резко обернулся к нему Романенко. – Она погибла в перестрелке полчаса назад.

– И поделом ей… Нечего со всякой швалью знаться… Своих ей мало было… Туда и дорога!

***

Василь Васильич положил перед Немировским золотые часы-бригет с инициалами «МЛ»:

– Вот, Николай Степаныч, посмотрите.

– «МЛ»? Михаил Лаврович?

– Я показывал эти часы соседке Лавровича и его родственнику Бланку, и они подтвердили, что часы его.

– Любопытно… – протянул следователь и поднял глаза на сидевшего с видом абсолютного безразличия Рахманова. – Это ваши часы?

– А сами-то вы как думаете, господин Немировский?

– Эти часы были найдены нами у вашего подельника Герштейна. И он засвидетельствовал, что именно вы принесли их ему для сбыта.

– Да неужели? – притворно изумился Кочегар. – Ну, если Лейба сказал, значит, так и есть! Разве ж он соврёт? Ему виднее, у кого он рухлядь принимал краденую…

– Кончай балаган, Рахманов, – сказал Романенко. – Откуда взял часы?

– Шурыга-мурыга! Ваше благородие, нешто ж я помню? Я много у кого чего заимствовал… У кого часы, у кого кошелёк… Вы сами знаете!

– Эти часы были сняты с застреленного у себя на квартире ростовщика, – пояснил Николай Степанович. – Вы, кажется, подобными делами не промышляли, а, между тем, часы оказались у вас. Каким образом?

Кочегар нахмурился:

– Да, уж это вы мне не шейте… Здесь не моя специальность. Покажите-ка часы поближе. Может, я припомню.

Василь Васильич подал Рахманову часы. Тот посмотрел на них, подумал несколько секунд и кивнул:

– Вспомнил, шурыга-мурыга… «Пиковая дама», ехидна простуженная, притащил мне их! Вот, значит, откуда у этого ничтожества деньги появились… Не ожидал, что он на такое дело осмелится! Украсть-то ещё куда ни шло… Но убить… Мне всегда казалось, что я хорошо разбираюсь в людях… А тут, видать, сплоховал… И на старуху бывает проруха!