Велики амбиции, да мала амуниция

– Экскюзе муа, – послышался голос прямо над головой у Вигеля, и оттуда свесилась к нему из-за ширмы чья-то рука. – Жё рёгрет боку, мэ пувэ ву мё донир де табак?¹⁶

Романенко, не оборачиваясь, протянул кисет, и Вигель передал его просящему.

– О, гран мерси, гран мерси!¹⁷ – кисет тотчас исчез за ширмой.

– Простите, с кем имею честь? – полюбопытствовал Пётр Андреевич.

– Моя фамилия Неверов. Мон гранпэр¹⁸ был помещиком в Тульской губернии…

Вигель удивлённо приподнял брови.

– Он говорит чистейшую правду, – подтвердил Романенко. – Дед его был помещиком, да отец его прокутил и помер рано, а Сергей Прокофьич тоже смолоду кутил… И докутился…

– Истинная правда… Се терибль!

– Сергей Прокофьич, вы бы спустились, однако, чтобы я мог вас переписать.

Из-за ширмы показались худые, обмотанные тряпьём ноги. Неверов спрыгнул на пол. Это был ещё нестарый человек, несмотря на нищенскую, драную одежду, сохраняющий остатки былого достоинства. Он был, в отличие от большинства своих соседей трезв и даже выбрит.

– Боже мой, как же вы здесь-то оказались? – спросил Вигель сочувственно.

– Эх, сударь, жизнь странная штука… Видать, должно кому-то в ней и в этих клоповниках подыхать… Почему ж не мне?

– По-моему, для вас это место не подходит.

– Вы так полагаете, сударь? Может быть, предложите мне лучшее?

– Человек не должен так жить…

– Ву завэ рэзон¹⁹! – воскликнул Неверов. – Только где вы здесь видите людей? Мы уже давно не люди… За редким исключением… За табак спасибо! – с этими словами он вновь забрался на свою койку и задёрнул ширму.

В этот момент полицейский втолкнул в комнату человека средних лет, одетого в архалук и валенки. Половина лица его была обожжена, а глаз скрывала тёмная повязка.

– Ба! – поднялся навстречу Романенко. – Никак Калач собственной персоной? Вот, это так радость!

– Что, нашли меня, господин Романенко? – усмехнулся Калач. – Волчиха, стерва, сдала? Всегда знал, что эта тварь продажная меня ради своих волчат сдаст… Подлянка!

– Зачем же знался с нею, когда знал?

– А вы поглядите на мою рожу: какая баба её облизывать захочет? Любая поворотится… А Марфутка не воротилась. Ей серёжки какие да денег притащишь, так она из Волчихи в кошку ласковую обращалась. Приголубит, ублажит, как никакая другая. Аки принца заморского… Да и хороша она, что уж говорить! Предупреждал меня Кочегар…

– А где же он сам? Кочегар-Рахманов?

– Э, господин Романенко, его вам так легко не словить! – усмехнулся Калач. – А от меня вы ничего не узнаете. Я вор глазастый. Каторгой меня не запугаешь. Так что отправляйте меня в тюрьму. Отвечать на ваши вопросы я не стану. Не дождётесь.

– Жаль, Калач, жаль. А я думал, мы с тобою побеседуем!

– Не о чем мне с вами беседовать. Не на того напали. Я вам не Бубен, который со страху мать родную сдаст… Кстати, вам, может, интересно будет, где его труп искать? Не найдёте! Он уж из-подо льда не всплывёт!

– Укокали, значит?

– А как же иначе, господин Романенко? У нас с этим строго: предателей мы не прощаем. Из-за него Юла погиб. Так что туда ему и дорога.

– Ну, что ж, не хочешь про Рахманова рассказывать – не неволю. Сами найдём. Только уж изволь представиться. А то не Калачом же мне тебя записывать…

– Это извольте: Затырин, Фёдор Платонович. Отца, матери не помню. Родичей не имею. На свете живу сорок один год. Достанет с вас?

– Вполне! – кивнул Романенко и скомандовал: – Увести его.

– Василь Васильич, какие будет приказания? – осведомился уже знакомый Вигелю пристав.

– Тех, что перед законом чисты и в порядке, оставьте. Выявленных нарушителей и тех, что уж совсем почти в чём мать родила, развести по участкам. Одних для доустановления и последующей отправки «на заслуженный отдых», а других… Других накормите и оденьте…

– Василь Васильич, да где ж на такую ораву напастись еды и одежды!

– Ну, уж постараться надо. Не дело, чтобы по Москве люди без штанов ходили… Тем более, теперь зима. И хотя бы чаем напоите их…

– Будет сделано! – кивнул пристав.

– Пойдём, друг мой Вигель, – вздохнул Романенко. – Может, прокатишься со мною до моих «Могильцов»? Заночуешь у меня? А то ведь время уж… Утро скоро. Заодно потолкуем.

– Я не против, – согласился Пётр Андреевич.

– Каковы впечатления от увиденного?

– Весьма скорбные… Очень тяжело на всё это смотреть… Я представить не могу себе, как может человеческое существо, душу и разум имеющее, до такого срама дойти! И жаль их, и не понимаю… Точно в чистилище каком-то побывал…

– Да, мне тоже по первому разу тяжко было… Теперь уж привык, – Романенко натянул перчатки.

– И не тяжко? Не жалко?

– Жалко у пчёлки сам знаешь, где… Жалко, конечно, и тяжко… Но привычно. Что ж, хоть Калача взяли. Уже хорошо. Ночь не напрасно прошла!

– Думаешь, он заговорит?

– Ни за что и никогда! Не тот фрукт. Это – кремень. Своих не выдаст даже под пыткой.

– Василь Васильич, Бубен говорил, что любовница Рахманова – еврейка. Зовут Юдифью. Я думаю, может, нам поискать в этом направлении?

– Прошерстить Зарядье? Что ж, чем чёрт не шутит! Можно и попытаться. Внешность у ней броская… И потом в Зарядье часто сбывают краденое… Если у неё там есть родня, то, вероятно, через неё Рахманов и сбывал награбленное.

– Я как раз об этом и подумал! – горячо сказал Вигель.

– Идея, пришедшая разом в две головы, не может быть дурной, – решил Романенко. – Возьмём этот еврейский квартал в разделку. Может, что и выловим в их мутной воде… Цоп-топ по болоту, шёл поп на охоту…

***

Зарядье, или иначе Московское гетто, населялось, большею частью, евреями и мало чем отличалось от местечек черты оседлости. Первоначально жить в этом районе Первопрестольной, именуемом Глебовским подворьем, разрешалось лишь временно евреям – купцам разных гильдий. Однако, вскоре «временно» превратилось в «постоянно». В Зарядье было выстроено две синагоги, а вся торговля там целиком перешла в руки евреев. Переулки Московского гетто превратились в грязные базары. Вообще, район этот изобиловал нечистотами и зловонием, и люди, не привычные к тому, просто не могли находиться здесь долго.

Именно сюда, в дом своего отца, купца Абрама Герштейна, Юдифь привела Кочегара. Старик был уже давно хвор, и делами его заправляли сыновья – Лейба и Янкель, с охотой принимавшие у себя награбленные Рахмановской бандой вещи и сбывавшие их.

Целыми днями Кочегар лежал на чердаке, уставившись в потолок, и курил. Его раздражали вечные крики уличных торговцев, грязь, царившая кругом, вонь, просачивающаяся даже сюда.

– Чёрт возьми, я не понимаю, как здесь вообще можно жить! – сказал он поднявшейся снизу Юдифи.

– Мы бедно живём, оттого и худо…

– Только не надо прибедняться! Как будто я не знаю, сколько твои братцы выручили денег с продажи вещей, которые я приносил им! Мало ли кто у нас бедно живёт… Я днями шёл по улице: всё ведь помоями залито! Чуть отвлёкся, уж вляпался! В доме у вас тоже не метено… Всё-то по-жидовски у вас…

– Мне не нравится, когда ты так говоришь, – нахмурилась Юдифь.

– Не серчай! Но мне за тебя обидно! Ты так хороша собой. Настоящая царица! Тебе бы по коврам ходить, в шелках да в золоте, а не в этом свинарнике… Эх, шурыга-мурыга! Ну, для тебя ли такая жизнь, Дивушка?

Юдифь легла рядом с Кочегаром, касаясь рыжими кудрями его лица, и ответила:

– Разве же я против, Митенька? Неужели ты думаешь мне эта жизнь по нутру? Да глаза б мои не глядели на Зарядье это проклятое! Я бы сбежала отсюда, если бы было куда! – она прильнула к Рахманову всем телом и, гладя его рукой по щеке, продолжала: – Митя, давай уедем куда-нибудь, а? Ведь я за тобой на край света пойду. Только прикажи! Пропади всё пропадом! Оставим Москву, всех оставим и уедем!

– Куда ж мы уедем? – спросил Кочегар.