К другим берегам (СИ)

Те дни, за которые написался рассказ, промелькнули одним днем, но потом П. надолго остался под их впечатлением. Он, пока только в общих чертах понимал то новое, что удалось ему на ощупь извлечь. Какие-то неясные, новые мысли, переживания шевелились в душе его, и П. томился несовершенством и одиночеством. Ему нужен был собеседник, который смог выслушать, и понять его смятение и всё ему разъяснить. П. знал: эти новые переживания, мысли, были тем настоящим фундаментом, который он так трудно искал; но они были непривычны, не совпадали с прежней его жизнью, и он не мог поверить, привыкнуть, что он - именно такой. Ему требовалось участие, помощь в распутывании сложной внутренней жизни; ему требовался человек. Чтобы человек этот выслушал его сомнения, беспокойства, и сумел понятными, теплыми словами все пояснить, дать дружеский совет. Малочисленные знакомые П. не понимали этого желания, не понимали его разговоров... Озабоченные приближающимися новогодними праздниками, приготовлениями к ним, они нетерпеливо перебивали П., и, ссылаясь на невероятное множество хлопот, спешили по своим делам.

Что мне делать? Как быть? Кто даст ответ на мои сомнения? Кто выслушает успокоит поможет мне разобраться?

Приближающиеся праздники - из-за этих раздумий - не казались веселыми, какими они казались когда-то прежде...

Получив от редактора издания (в котором он публиковался), в очередной раз приглашение приехать, решил: Будет полезным сменить обстановку... И, отправив телеграмму в одно слово: Буду! купил билет в двухместный вагон поезда.

Такси прибыло вовремя. Раннее зимнее утро было туманным, тихим. Сонным светом в соседних домах горели редкие окна, за которыми, пробудившиеся от сна люди, вяло собирались на работы. Сквозь сырой туман виднелся дикий, зеленовато-мутный зрачок луны. П. удобно устроился в автомобиле. Было приятно, не думая ни о чем, рассеянно глядеть, как бледно-желтый свет автомобильных фар, путался в слоистом, плотном тумане. Ощущая непривычную, в столь ранний час, сытую наполненность желудка и легкое возбуждение от предстоящей поездки, П. захотелось курить. Он спросил у водителя, тот - кивнул, не желая говорить слов. Пуская сигаретный дым в приоткрытое стекло, П. размышлял о том, как будет он отдыхать и веселиться. Правда, тут П. припомнил, что едет не только за весельем... он взглянул на водителя, на его простое лицо, на большие, узловатые кисти рук, охватившие матово-черное колесо руля, подумал: Поймет этот человек мои сомнения или они покажутся ему непонятными, вздорными, пустыми?

Водитель, почувствовав на себе внимание, понял это внимание по-своему. Зевнув, показывая крупные, с желтым налетом табачного дыма, испорченные зубы, с тускло взблеснувшим, металлическим протезом в нижнем ряду, сказал скриплым голосом: Не волнуйтесь - вовремя будем. Опоздать мы не можем!

"Не поймет!", - решил П., напружив мышцы спины, похрустывая хрящиками позвоночника и, удобно завернувшись в пальто, стал глядеть на грязно-серый рассвет...

Поезд подали вовремя. П. занял свое место. Пахло особенным запахом поездов, который нельзя перепутать ни с каким иным запахом. Вагон сдернулся с места, ляскнул железом. П. увидел в грязное стекло, обрамленное заутюженными до блеска, сероватыми шторками, как платформа и все, что было на ней, ушло назад, а вагон двинулся, набирая скорость, и выстукивая колесами о нескончаемые стыки пружинящих рельсов.

В поезде, если нет кампании, время тянется невыносимо. П. попробовал читать, но, скоро оставив чтение, стал глядеть в окно, где никак не могло перемениться пространство степи: голое, пустынное до горизонта, с отдельными островками деревьев; иногда мелькали озерца с оловянной водой и грязные, пустые полустанки. От однообразного, глупого перестука колес никак нельзя было сосредоточиться на какой-нибудь мысли, точно кто-то, все время дергая тебя за рукав, заглядывал в лицо и бестолково повторял: "Чего задумался? чего? чего?"

Переодевшись в свободную одежду, и устроив постель, П. вышел в коридор вагона, чтобы там, стоя на ковровой дорожке, наблюдать через оконное стекло такие же скучные виды окрестностей, как и в окне его купе. Проезжали деревушку с грязными, одноэтажными, деревянными домами, огороженными мокрыми покосившимися заборами. У железнодорожной насыпи хмуро глядела вдаль тощая корова, вяло обмахивая хвостом впалые бока, поросшие клоками бурого меха. Кривой улочкой, блестящей от утоптанной, маслянистого вида глины, мимо коричневых луж, осторожно пробиралась по склизкому пути какая-то баба; из тех, что можно встретить только на Руси: вся замотанная платками, в грязном, негнущемся ватнике, сапогах и с кошелкой в руках - сразу и не разобрать женщина это или мужчина. Точно уж, что не ум, а какое-то припрятанное чувство подскажет: Да женщина это, женщина. Баба! Этот странный гибрид вдруг остановился и, держась за забор, чтобы не соскользнуться, высморкался из-под ладони, наклоняясь на сторону, чтобы не забрызгать засаленного ватника, и, по-мужски, стряхнул рукой. П. стало противно от этого вида. Он возвратился в купе.

Неужели они не замечают какой ужасной жизнью живут? А ведь это самая настоящая Россия середка ее. Таких деревушек сотни тысячи а сколько таких баб? Ей верно лет около пятидесяти а кажется что все сто а то и больше точно ведьме в Макбете. Что я несу? Она о Шекспире о Толстом не слыхала ничего к чему ей они?! Родилась в деревеньке этой тут замуж вышла. Всю жизнь трудилась в земле оттого изогнулась так. Детей рожала муж водку пил пьяным мутузил ее дети выросли разъехались муж умер. Теперь одна в целом свете. Знает ли она что жизнь ее ужасна? Скорей всего нет ей не нужно то чем я занимаюсь ни радости мои ни печали ни мои заботы одно у неё осталась дожить жизнь. Я и баба эта два мира разных мира которые не знают не хотят знать друг друга. Когда повстречаются наши дороги глядим изумленно вот ведь чудное случается на свете! Затем расходимся по сторонам тут же забывая один о другом. Делаем что привыкли делать а если и припомним друг друга то с усмешкой немного даже жалея...

В таком состоянии мыслей П. провел время до рано опустившихся сумерек, немного покушал, да и стал укладываться - во сне дорожка-то быстрее бежит...

Обосновавшись в номере гостиницы, П. позвонил редактору издания, известил о приезде. Обрадованный редактор долго расспрашивал: как П. добрался, как устроился, каково его самочувствие, поминутно прибавляя к месту и не к месту "вот и хорошо, вот и славно". Болтливость редактора начала немного раздражать П.. Чтобы отделаться, спросил: Где и во сколько начнется празднество. Редактор ответил. Затем стал объяснять, кто еще будет присутствовать, но вдруг сославшись на возникшее дело, прибавив, что переговорит обо всем вечером, извинился и повесил трубку.

В номере было тепло, уютно. П. смотрел из окна на широкий проспект, по которому катили от всех сторон автомобили. Большие часы в здании, на другой стороне проспекта, указывали четверть третьего, и в воздухе плыл редкий, крупный снег. П. разложил вещи, отыскал в гостиничной телефонной книге нужный номер, попросил отгладить к вечеру костюм. Он решил пообедать и немного прогуляться по городу.

Сытно поев, П. вышел из гостиницы тепло одетым, довольным собою и жизнью, и не спеша отправился по грязным, от раздавленного снега, улицам, среди толпы людей, озабоченных преддверием праздника. Глядя на украшенные витрины магазинов, вдыхая морозный воздух города, напитанный праздничным ожиданием, он поддался этому настроению, увлекся им.

Озябнув, П. зашел в огромный магазин, долго бродил там, отогреваясь, глазея на товары... Поддавшись суете толпы, купил дорогой галстук, чувствуя удовольствие от покупки, и от того, что праздно бродит, тратит деньги, покупая себе подарки. Ему была по душе эта предпраздничная суета и толчея, и все эти, спешащие по своим делам люди. Побродив вволю, поглазев на разукрашенные витринные стекла магазинчиков, решил: пора возвращаться в гостиницу, привести себя в порядок, поужинать, перед тем, как отправляться на веселье праздника. Выйдя через распахнувшиеся в обе стороны, огромные, стеклянные двери, П. оказался на улице, рядом с грязным, нищим стариком в рваной нейлоновой куртке, натянутой поверх короткого, истертого пальто, сплошь заляпанного снизу ссохшейся грязью. Старик сидел на обрывке картона, отстегнув деревянную ногу, протягивал кроличью шапку - с линялой краской меха - к деловито спешащим, старающимся не замечать нищего, людям, и тонким голосом, сбиваясь с дыхания, без конца пел: "хтистиане милосеттные, подайте Хтиста ади". Старик смотрел своими черными, кроткими глазами куда-то наверх, будто обращался и не к людям вовсе, а к Тому, Кто там, в вышине. П. оказался так близко к нищему, что почувствовал вонь запущенного человеческого тела, немытых волос, запах изнанки жуткой, облезлой шапки. Пряча взгляд, непонятно чего смущаясь, бросил в засаленное нутро этой шапки несколько некрупных денег, и заспешил прочь, едва различая, как нищий, всё тем же напевом, быстро говорил ему вслед: "тай Бох здоовьичка". Отойдя подальше, П. оглянулся и увидел, как хорошо одетый служащий магазина, говорил нищему, брезгливо сморщив лицо, чтобы тот уходил. Старик, видимо привыкший к такому обращению, безропотно подчинился.