К другим берегам (СИ)

Охваченный огнем, корчась на земле от боли, он чувствовал, как ускользает из него это ощущение безграничной, дикой свободы, и чувствовал себя больше не огромным, не всесильным, а напротив - маленьким, ничтожным... и еще эта боль, эта терзавшая его боль! Перед тем как умереть, ему открылось то, зачем была дана ему жизнь... и то, что он должен был делать, но чего не сделал. Открылось лишь на мгновение. Он восхитился и удивился величию плана, который был огромен и прост, как ночное звездное небо. И также, как устроены были необъятные эти небеса, усеянные неисчислимыми звездами (и приготовлено своё отдельное место каждой маленькой звезде в великолепном, захватывающем дух рисунке), всё было тщательно продумано и тончайшим образом переплетено в том величественном плане. Но вспомнив свой поступок, он понял, что отодвинул им выполнение этого плана, и ему стало так плохо, что, позабыв о физической боли, терзавшей тело, он закричал от отчаяния, раскаиваясь в чудовищной ошибке и не умея исправить ее...

Размышляя об этой истории, о том человеке, я стал понимать, что все вокруг после его смерти стало немного другим, переменившись не внешним, заметным образом, но незаметно, внутренне, и вдруг почувствовал себя единым с огромным пространством жизни. Я понял, что измененный нами мир незримо, через тонкие нити, связующие нас с живым и податливым пространством, действует на нас, вмешивается в нашу жизнь, возвращая нам то, что получил. Все связано, все имеет назначение, целесообразность - и нельзя так просто оборвать какую-нибудь ненужную (на наш недалекий взгляд) ниточку, чтобы не нарушить сложившегося равновесия и самим не пострадать от этого поспешного, необдуманного шага...

Стемнело. В комнатах зажгли свет. Мне захотелось выйти подышать морозным воздухом. В саду снег светился чудным матовым блеском, и высокие заснеженные кипарисы стояли сонными витязями в светлых кольчугах, упираясь островерхими серебристыми шлемами в высокое небо, усыпанное библейскими звездами, от которых невозможно было отвести восхищенный взгляд. Стало чудно от тишины и от громады темного неба, и оттого, что звезд было так много. Они слагались в единый прекрасный рисунок, и я чувствовал себя таким же маленьким, какой была каждая из звезд в чудесном том рисунке, и теплое дыхание мое слетало с губ и уносилось туманным облачком вверх к этим далеким звездам.

Гость.

Что отец умирает, первый понял Николай. В телефонной беседе он сообщил брату: Отец выглядит плохо, ты бы зашел, навестил... Михаил ответил: Непременно зайду. Он не придал новости серьезного значения. Отец выпивал, особенно после того, как, из-за больных ног, почти перестал двигаться и едва мог пройтись по коридору семейного общежития, где жил вместе со своей второй женой, опираясь на палку одной рукой, другой - о стену коридора. Народ здесь жил простой, а приятелей у отца было немало - выпивал он довольно часто.

Михаил вспомнил: через несколько дней у отца день рождения. Решил: зайду в выходные.

Было ощущение, что разговаривал с едва знакомым человеком. Отец изменился сильно. Где был прежний крепкий, хулиганистый человек? Точно произошла подмена и, вместо прежнего отца, Михаил видел неудачно сделанную копию: восково-желтое, исхудавшее лицо с жидкими, нестрижеными волосами, желтовато-мутными белками глаз и тихим, старческим голосом. " Где мой отец? Куда он подевался? " - хотел спросить Михаил, да, видно, никто здесь, кроме него - ни тихая жена, ни зашедший за точильным камнем сосед - не видели подмены.

Фомин понял, что умирает. Он увидел страх на лице старшего сына. Страх и удивление, которые тот не мог укрыть. Он вжался в кровать, закрыл глаза.

" Уже? Так скоро? Я не готов! Зачем? Я не хочу! Я не могу умереть сейчас!"

Потом Фомин понял: прямо сейчас не умрет. Страх ушел понемногу, отпуская тело из своих влажных, холодных, липких объятий. Он открыл глаза. Сын говорил, не замечая внутренней борьбы родителя. Фомин глубоко вздохнул, переводя дух, давая отдых оцепеневшему от ужаса телу. Руки свело от напряжения мышц. Один за другим высвободил стиснутые пальцы, потом сглотнул, и снова глубоко вздохнул. Михаил поскорее закончил мысль, которую говорил. Стал прощаться...

"Думает, утомил меня. Ладно, пусть идет. И так много увидел".

Фомин еще раз тяжело вздохнул, закивал головой и сказал, медленно говоря слова, точно язык его невыносимо устал:

- Иди, иди. Приходи потом...

- Приду. Я воды принесу из церкви. Святой...

- Принеси.

"Надо придти, - решил Михаил, возвращаясь домой. - помрет скоро. Вон как изменился. Точно пометил кто смертью. Причастить надо. Вот это дело! Надо с Колей поговорить". Он позвонил Николаю, сказал свою мысль. Вдвоем решили убедить отца, а если понадобиться, и жену его - тихую, покорную женщину - решили подключить.

Фомин последнее время, плохо чувствовал себя. Ноги опухли, ходить стало сложно. Короткое расстояние до уборной, да и сам процесс, давались Фомину с трудом. Иногда мочился в раковину темной струей с резким запахом, а потом долго смывал водой из крана и обтирал, если хватало сил, раковину тряпицей. В зеркале, над раковиной, на него смотрел изможденный старик. Он едва-едва узнавал в нем себя.

"Куда девалась молодость? Отчего силы оставили его? Где прежнее, здоровое тело? А, ведь, правда - я погибаю!"

Ему было стыдно старческой немощи, которая обнаруживалась чаще и чаще. Стыдно было даже не от того, что это происходило с ним. Он часто вспоминал теперь: все это было и с его отцом, и он редко навещал родителя, а потом - тот умер... Стыдно было от того, что все, кто видели теперь его немощи и слабость плоти, прежде видели его физическое здоровье. А что он мог сделать? Его ошпаривало стыдом каждый раз, когда - теперь уже довольно часто - он не успевал дойти до уборной. Иногда даже подняться с кровати не было сил, и все происходило прямо в постели, а потом за ним ухаживали, как за младенцем. Однако, именно это чувство стыда и убедило Фомина принять предложение сыновей и жены: надевать, с их помощью, специальные пелены, которые помогали сохранять чистоту постели от неудержанных человеческих выделений. Постель была спасена, но чувство достоинство Фомина поначалу сильно страдало: с ним обходились точно с ребенком, разве на руках ещё не носили!

Фомин физически чувствовал, как жизненные силы покидали его, и становился он меньше и меньше... Даже близкие заметили: он как будто уменьшился, только считали это - результатом пропавшего аппетита и похудания.

Есть и правда не хотелось из-за постоянного привкуса во рту, который всякую пищу превращал в отвратительную горечь. Горечь эту хотелось выполоскать из рта, и он пил много воды. А еще боль... Она гнездилась где-то внутри: то в одном боку, то вдруг переходила в другую сторону тела, то - была уже повсюду и от каждого небольшого движения, разговора, даже от слишком глубокого вдоха, сильно досаждала ему.

Кроме физической немощи и боли, Фомин страдал от одиночества. Сыновья приходили часто, но надолго не оставались, а жена пугалась перемен, которые происходили с ним. Она меньше времени стала проводить в комнате, не могла долго смотреть на него, старалась поскорее уйти на кухню, чтобы приготовить то, чего Фомину есть совершенно не хотелось, потому, как это немедля превращалось в отвратительную горечь. Еще она сделала в комнате перестановку: устроила себе постель на полу, на ночь разворачивая и застилая матрац, а утром - сворачивая и прибирая его. Она понимала, что муж умирает, и видела перемены, которые делала с ним смерть, и ей было страшно. Страшно было видеть его восковое лицо с желтыми белками глаз и впавшими щеками, его исхудавшее тело, его крупные, слоистые, безобразные ногти, его жидкие, седые волосы, которые она все собиралась, но никак не могла остричь - из-за страха прикоснуться к этим старческим волосам. Но, более всего, ей было страшно ложиться с ним в одну постель, слышать по ночам, как он там (с этой жуткой смертью, засевшей внутри) не спит и ворочается, и кряхтит от боли. Она долго не засыпала от страха проснуться рядом с мертвецом, и этот страх ее боролся с чувством привязанности к мужу, но страх и ужас приближавшейся смерти были сильнее, и они победили. Тогда она сказала Фомину, что вдвоем на их раскладном диване, теперь стало тесно, и она не хочет беспокоить его. Он все понял, но не подал виду и покорно согласился.