К другим берегам (СИ)

Последовавшая за пиком нервного напряжения расслабленность: купание в море, солнце, здоровый полуденный сон, - направили, угодившие в тупик, мысли П. по нужному руслу. Дело сдвинулось. Роман сошел с места! Вначале он двигался медленно, будто состав поезда в начале пути, но после - движение становилось быстрее, и нужно было только поспевать за набирающим ход романом.

Работалось хорошо... Вдруг, спустя месяц после их расставания, позвонил знакомец по южному отдыху. Оказалось: журнал принял его стихи и рассказ, и просил ещё. Работу над романом пришлось отложить. П. отобрал несколько рассказов, тщательно отшлифовал их, заново перепечатал и отослал в редакцию. Закончив, он вновь приступил к роману.

В письме из редакции его благодарили за высланные рассказы и писали:

"Имеется у Вас нечто более значительное по объему, быть может - повесть или роман? Мы заинтересованы рассмотреть их к публикации..."

П. отвечал:

"Может, это покажется удивительным, но сейчас он заканчивает роман, и, подготовив его, немедля вышлет."

В начале года журнал опубликовал его рассказы, а в летних номерах вышел роман. Критика отнеслась к дебютам благожелательно, отмечая "легкое, временами ажурное плетение стиля П., в котором замечалось влияние давно покойного "кружевника" N."

Подобные отзывы льстили самолюбию, но чувство неудовольствия начало вскоре томить П.... Он был удивлен, и озадачен, и не знал - отчего так. Позже, вдумавшись, разобрался отчего. Внимательно наблюдая за своими публикациями, П., к изумлению, понял: немного было в них того, что составляло его суть, его духовный костяк и, прежде всего - это "легкое, ажурное плетение стиля" не было непременной потребностью, оттого и чувствовалось влияние покойного г-на N.

Новые вопросы поднялись перед П.: Как быть? Что теперь делать? Он, пока, не понимал ответа, но твердо знал: поиски не следует прекращать.

писать надо проще фразы должны быть такими как и эти чувства эти мысли...

Добиваясь точного слова или фразы, П. чувствовал: вот что нужно вот что должно быть так следует писать, но он не мог сразу нащупать новую для него манеру, понять её, проникнуть в неё, не мог сразу оставить ту, прежнюю свою манеру. Это было похоже на препятствие, возникшее на пути бурных вод, которое воды не могли разбить сразу, но, накапливаясь и напирая на препятствие, вода искала слабое место, образовывая маленькую трещинку, выдавливалась по капле. Давление воды не ослабевало! Трещинка расшатывалась и всякий раз, когда сопротивление преграды становилось слабее, вода больше напирала на это место, пока весь напор, хлынувший в образовавшееся свободное пространство, своею мощью и силой не разрушал преграды до самой её основы.

После публикации романа, почти все крупные издания предложили П. свои услуги. К его удивлению, высланные в эти издания, новые рассказы, вернулись с замечанием:

"новая, упрощенная манера письма, утверждаемая автором, вероятно, покажется чрезмерно сухой и нелюбопытной читателю, а мы, к сожалению, не имеем возможности игнорировать желания публики. Конечно, если у г-на П. найдется что-либо в духе его романа, будем рады принять к рассмотрению..."

Два рассказа, всё же, были напечатаны. Критика приняла их сухо. Он не мог взять в толк, отчего люди, делавшие ему, прежде, замечание в подражании, а стало быть - в сокрытии собственной личности - теперь, когда он пытался выразить её в своих работах, не хотят знать этой личности? Отчего хотят они прежнего П., в котором было так мало его настоящего - в чём упрекали его тогда, - но теперь, зачем-то, требовали вновь? Здесь не было никакой логики, напротив - только каприз тех, кто желал для себя лишь развлечения. Он не мог позволить себе изменить нынешним принципам, и предпринял переговоры с одним некрупным изданием. Там ему сказали: Мы были бы рады сотрудничеству, но выплачивать крупные гонорары, из-за скудности средств издания, не сможем. П. ответил: Его устроит их условие, если только издание возьмет на себя обязательство печатать все его новые работы. Договоренность была достигнута...

Вскоре, эта новая манера сформировалась в общих чертах; точно семя, попавшее в пригодную почву, прижилась и стала приносить плоды: через полгода П. предложили включить два-три рассказа в большой двухтомный сборник. Участие в таком предприятии не могло пройти незамеченным! Некоторые издания вновь обратились с предложением, позабыв о своём прежнем мнении. П. сослался на обязательства перед публикующим его издательством. Повод был надуман - П. не простил ещё отказов...

Продолжая работать в своей новой манере, П. видел, как задачи, которые не удавалось успешно решать, теперь решались легко. Вначале он удивился такой эффективности, порадовался простоте, с которой распутывались узлы, не дававшиеся ему прежде. Однако, один решаемый вопрос, освобождал место для нового, более сложного. Так и теперь: наметился новый вопрос, и суть его состояла в том, что эта эффективность появлялась из-за несоответствия его новой манеры и решаемыми ею задачами. Другими словами: прежние вопросы, которые ставил он в своих работах, должны быть заменены на более значительные, более глубокие, более серьезные. Необходимо найти содержание, которое соответствовало этой, новой манере. Нужно было осознать: что, по-настоящему, волновало, заботило, тревожило его, а значит - глубже проникнуть во внутреннюю свою сущность, осмыслить внутренние свои потребности, и те нити, которые соединяли его с внешним миром. Это была сложная, трудная задача. Он понимал, что не сможет, с помощью одного ума, быстро и легко решить ее, ведь задача эта - важнейшая для писателя.

Прошло немало времени, прежде чем П. смог подступиться к такому вопросу. Он смутно чувствовал это, приглушенным у современного человека, но не исчезнувшим до конца чутьем, которое так тонко у людей отдаленных от цивилизации и близких к естественной среде. Очертание этого нового пробивались, едва заметными ростками, в двух рассказах. Перечитывая их, П. чувствовал дыхание этого нового, как чувствовалось движение свежего воздуха в жару. П. осторожно двигался в направлении, которое подсказывало внутреннее чутьё, точно зверь, нашедший след запаха, и он уже не мог его потерять, потому что чувствовал запах всё лучше, всё отчетливей. Он написал несколько стихотворений, где это новое проступило ещё яснее... Когда написанное получалось действительно хорошо, его охватывала холодная, мелкая дрожь, сбегающая по костистым уступам позвонков ручейком, пупырящим кожу, от затылка до середины спины, растворяясь там внутри, в переполнявшем его чувстве радости и удовлетворения.

В статье, где он рассматривал поэзию не как категорию эстетическую - зависящую не только от вкусов, образования и душевного расположения поэта - а, скорее, как категорию этическую, и, даже, философскую, П. удался большой абзац, где он писал о духовном основании творчества, но абзац этот так отделился от остального текста статьи, что его пришлось убрать. Наконец, в декабре, когда П. приступил к рассказу, основанному на случае самоубийства, произошло нечто удивительное, о чём П. прежде лишь читал и, по правде говоря, относил к уловкам лукавых писателей. Рассказ вдруг закапризничал, будто заимел собственный характер, и двинулся не в том направлении, которого вначале предполагал придерживаться П., точно состав поезда, которому неизвестный переменил намеченный путь, а изумленный машинист - не в силах остановить новое направление движения - принужден теперь следить, чтобы не дать машине совсем выйти из-под его власти.

П., увлекаясь выдуманной жизнью рассказа, чувствовал, как - независимая от его существования - внешняя, реальная жизнь теряла для него значение, становилась далёкой, нелюбопытной, и всё более осмысливалась, укрупнялась, становилась важнее жизнь, которая разворачивалась в рассказе. Это волновало П., и он - завороженный таким неслыханным нахальством - шел за "взбунтовавшейся" историей, не зная, что будет дальше; увлеченный этим - изумлялся каждому новому, неожиданному для него, повороту рассказа. П. полностью слился с рассказом, стал его действующим лицом, возбужденно наблюдающим за удивительной картиной возникновения нового мира, открывающейся перед ним, ощущая безграничное счастье от близости неведомой прежде жизни, и от сознания того, что он, П., открыл эту жизнь и вдохнул её воздуха. Внешнее течение реальной жизни перестало его интересовать. Просыпаясь, закусив и наскоро выпив чаю, он спешил скорее работать. Втягиваясь в эту, волновавшую его жизнь, записывая её, выправляя слова, вычеркивая лишнее и дополняя упущенное, он останавливался с наступлением сумерек, отрывая утомленное зрение от записей, с каким-то болезненным чувством возвращался в реальный мир. П. так глубоко переживал все, происходящее в рассказе, который был весомее, мощнее, лучше всего написанного им прежде, что ему казалось порою, будто чувства его обострились невероятно, и он не может вынести этого напряжения внутренних сил. Но рассказ вдруг кончился, и в образовавшейся, звенящей тишине, ещё ощущая в душе теплый, дымящийся паром воображения, след рассказа, П. почувствовал боль расставания, усталость от выполненной работы, вместе с удовлетворением и радостью, гладившими изнутри грудь ласковой, теплой волной.