К другим берегам (СИ)

Из его рассказа я понял: Игрок все же угодил в историю, из которой ему не удалось благополучно выбраться. Об убийце никто из немногих очевидцев не смог рассказать ничего внятного, кроме того, что на нем были большие роговые очки. Скорее всего, никто из них не желал впутываться. Еще говорили: умер Игрок не сразу, и все пытался подняться, зажимая рукой простреленный в четырех местах живот, прямо у входа в казино. В карманах его было полно денег.

- Да-а-а, - растянул коротенькое словечко бармен, и, повторяя мысль старшего коллеги, добавил, - этим он и должен был кончить... Что и говорить - игрок! - презрительно завершил молодой бармен, точно сплюнул на труп, лежащий в лужице крови.

С меня на сегодня было довольно.

Уже сидя в автомобиле, затягиваясь в приятной темноте пряным сигаретным дымком, рассеянно поглядывая в стекло, я думал о том, что многие, слишком многие, напрасно поджидают, когда же ветреница-Фортуна уведет их к блистающим высотам успеха. Да только, капризная Дама бывает увлечена неизвестной личностью, совершенно забывая про тех, кто обладал - как им казалось - бо́льшими правами, совершенно сбивая с толку обладателей спорных заслуг, которые не хотят понять своими расчудесными мозгами, что Фортуне нет до них ровно никакого дела.

Как, впрочем, нет дела ей и до своего вдруг позабываемого фаворита.

к другим берегам.

Дождь лил с прошлого вечера, не прерываясь. За окном мокло смоковное дерево с остатками сморщенных, завернутых внутрь листьев; кипарисы темнели пропитанным влагой мехом; огромные тополя стояли совсем нагие, шатаясь от ветра. Темно-синие горы хмуро выглядывали из-под сизых, низко нависших туманов.

К обеду дождь закончился, в прорехи растрепанных туч выглядывало выцветшее небо, и поверхность луж натянулась плотными зеркальцами, а влажные ветви деревьев были обсыпаны серебристым бисером; все замерло, застыло. Маленький засохший листочек очнулся от этого наваждения, соскользнул с места, отведенного ему в пространстве жизни, и медленно, точно кто-то внимательно удерживал его на осторожно подставленной ладони, опустился на землю. Наблюдая за листочком тем, я почувствовал, что совершилось что-то важное, чему мне довелось стать свидетелем. Все осталось на прежних местах: деревья, вымокшие под дождем, сумрачные горы, обложенные туманами, выцветшее небо в дырявых, выжатых тучах, но этот листок непонятно как переменил мир, сообщил ему новый смысл. Не то чтобы мир стал лучше или хуже, вовсе нет. Мир стал иным. Я задумался, желая проникнуть в глубину этого смысла, и припомнилась недавняя история, случившаяся в нашем городке.

В первую неделю наступившего високосного года (если верить народным приметам, года эти не обещают ничего доброго) в прекрасном старом парке, расположенном совсем недалеко от берега теплого моря, был обнаружен труп мужчины с выгоревшим до кости лицом. Предпринимая необходимые в таких случаях меры, личность погибшего скоро установили. Им оказался некий Лукин. В квартире у него нашли записку, довольно странную, но в ней ясно высказывалось, что он уходит из жизни по своей воле, потому как не желает участвовать безвольной куклой в чьей-то злой забаве. Таким образом, появились все основания сделать заключение о самовольном лишении жизни, объявив по надлежащей инстанции о совершившемся самоубийстве, и закрыть это несложное в уголовном отношении дело. Общественность, быстро выяснив, что ни о каком убийстве речи идти не может и никакой ужасной подоплеки в этой смерти нет, стало быть, нет возможности для развития нелепых домыслов, сплетен и слухов, утеряла всякий интерес к случившемуся, как, впрочем, не имела особого интереса к покойному и при его жизни. После безлюдных похорон городок вполне успокоился.

Я не был знаком обстоятельно с этим человеком, но с наступлением тепла и до глубокой осени в свободное время любил поупражняться на теннисной площадке парка. Там часто играл Лукин. После нескольких таких встреч мы стали узнавать друг друга, неизменно прибавляя к приветствию учтивый наклон головы, однако дальше отношения наши так и не продвинулись.

Многие отзывались о Лукине как о человеке остроумном, начитанном, а еще - как о большом оригинале и неплохом, для своего возраста, спортсмене. Говорили, что когда-то он весьма серьезно занимался боксом, достиг успехов в бильярде, где, давая немыслимое преимущество, легко умудрялся обыгрывать незадачливых соперников, потом увлекся философией и даже изобрел что-то вроде философской системы. Я знаю лишь то, что в беседе он именовал себя не иначе, как подчеркнуто гордым "мы", и говорил, что находится то ли в шестом, то ли в седьмом измерении, тогда как все остальные застряли в банальном третьем. Случалось мне слышать и знаменитые остроты, когда Лукин состязался в теннисном поединке со своим постоянным соперником. Только остроты эти похожи были на обыкновенные грубости, а в ответ молчаливый соперник лишь сильнее бил ракеткой о мяч. Шутки прекращались, если Лукин начинал проигрывать, ведь он старался во всем быть лучше остальных, отделиться от общей массы людей. Этого я не понимал вначале, и Лукин казался мне фигурой загадочной. Но однажды, наблюдая за ним во время теннисного состязания, я понял, что все речи, мысли и вся жизнь его подчинены одному лишь желанию: показать свою исключительность, доказать всем вокруг, что он лучше, умнее, талантливее остальных. Поняв это, я перестал воспринимать Лукина как фигуру загадочную, напротив, он стал обыкновенен, как сотни тысяч, как миллионы других эгоистически живущих людей, отличаясь от них лишь тем, что заявлял он о своей исключительности не тайно, а явно, не обращая ни на кого внимания, упиваясь своей исключительной смелостью. После этого открытия для меня перестало быть удивительным то обстоятельство, что Лукин не имел ни друзей, ни близких товарищей. Были лишь знакомцы по спортивной площадке - месту, где он мог явить свою исключительность. Даже в манере игры его было что-то небрежно-вызывающее, когда Лукин, оценивая возможности соперника гораздо ниже необходимых для равного состязания, надменно перекладывал ракетку в левую руку, тем самым унижая противника и, опять-таки, показывая свое превосходство.

После смерти Лукина я много раз задавал себе вопрос: как получилось, что самолюбие, присущее многим людям и многими людьми весьма ценимое как качество, необходимое современному цивилизованному человеку для достижения намеченных целей, развилось в Лукине до таких невероятных, чудовищных размеров самовлюбленности, что его "я" заслонило собою все вокруг? Как случилось, что для него имело значение и смысл лишь то, что могло помочь ему проявить со всей возможной силой исключительность, отдельность от остальной массы людей? Судить стороннему человеку, пожалуй, очень непросто. Но может ли нагрянуть все это внезапно, как громовой удар?.. Поверить такой мгновенной перемене невозможно, как нельзя верить, что громовой удар грянул по своей воле потому лишь, что ему самому было так необходимо, а не потому, что были подготовлены и созданы условия для этого мощного, раскатистого звука. Так же и человек не может стать другим внезапно, но нужна огромная внутренняя работа, порой незаметная для самого человека, который продолжает хвастливо думать: все, что происходит со мной, совершаю я по своему лишь хотению, по своей только воле. Не подозревает такой человек, какие могущественные силы подготавливают его, завладевают и двигают им, подталкивая совершить нечто - тот самый плод могущественных сил этих, по которому и распознается их естество.

Говорили, что в конце прошлой зимы Лукин пытался удавиться, но его удалось тогда вынуть из петли. С ним много говорили знакомцы по спортивной площадке. Он молча, опустив голову, выслушивал их. Кто-то подарил ему спортивную форму, и, довольно стесненный в денежных средствах, Лукин носил одежду эту до середины теплой осени. Можно лишь догадываться, что чувствовал он, вынужденный носить чужое...