Великий тес

Издали, с реки, Иван Похабов увидел двухсаженные стены Братского острога. Дмитрий Фирсов, несмотря на бунты, расширил и укрепил его. По углам высились четыре глухих квадратных башни. Над воротами проездной — часовня.

— Куда с добром поработал! — похвалил молодого приказчика казачий голова.

Он по-хозяйски обошел строения. Под тремя глухими башнями были жилые избы.

Под четвертой — тюрьма. Посередине острога — пустошь под основание церкви. Обжившийся здесь разрядный поп Иван, в зипуне и скуфье, строго покрикивал на трех казаков и на двух пашенных людей, ворочавших камни.

Год был трудным: даже среди верных братских родов примечались признаки измены.

— Не нравятся мне казаки! — жаловался Похабову Фирсов. — Думал, бывшие бунтовщики покаются и других станут удерживать от бегства: ведь я, по малолюдству, даже не наказал их! Но Бог не вразумил бунтовщиков. Они же и подстрекают к новому побегу в Дауры.

— Кто? — спросил казачий голова.

— Старым казакам неймется, что уж говорить о молодых, — уклончиво ответил Дмитрий, не желая наушничать.

— Еть их! — понял, о ком речь, и тихо выругался Похабов. — Песок уж сыплется. А туда же. Однако думаю, что за этот год ясак мы соберем сполна. А как дальше — не знаю!

— Придет перемена — хочу в Енисейский сплыть, если отпустишь! — опасливо передернул плечами Дмитрий Фирсов. — Сколько ни царапай пером, а языком правильней скажешь!

— Ой смотри, паря! — покачал головой Похабов. — Попадешь под горячую руку — или наградят, или на дыбе вздернут за то, что у краснояров острог отбил.

— Ясак с Уды идет сполна! — тоскливо повел глазами Дмитрий Фирсов. — Москва должна быть довольна. А то, что воеводы меж собой грызутся, Сибирскому приказу на руку.

Подступало время, когда обычно выходили из тайги и сплавлялись по рекам промышленные ватаги с добытыми мехами. Но на этот год ни стругов, ни плотов не было до середины июля. Только на Первый Спас из-за поворота реки течение вынесло малый стружок с двумя торчащими из него головами. Судно подошло к берегу против острога, караульный весело закричал:

— Кого река к нам принесла? Баб!

Иван вышел из ворот, спустился к Ангаре. Еще издали узнал Меченку и поспешил к пристани, гадая, что за беда могла привести ее. Услышав караульного, из ворот острога выбежала Савина, взглянула под гору из-под руки, засеменила вниз по спуску следом за Иваном.

Пятно на щеке Пелагия не скрывала, не прятала. Оно стало больше и темней. На Ивана равнодушно глядели знакомые, но поблекшие глаза. Заметил он, что губы бывшей жены посечены мелкими морщинами. Удивлялся про себя: не то чтобы она сильно постарела лицом, но казалась какой-то другой, погасшей и сразу стала походить на старуху.

Ни лучик не блеснул в ее глазах, когда увидела Савину. Равнодушно и устало дала обнять себя. Без радости, без зависти или злорадства ткнулась в ее полное плечо. Шмыгнула носом:

— В Енисейский, в монастырь плывем! — указала глазами на спутницу, которая была и вовсе дряхлой старухой. — У нее муж помер, и у моего Оськи отошла душа от тела. Устала я! — пожаловалась и прерывисто вздохнула. Чуть дрогнули в повинной улыбке губы. — Сама грешна и вас много лет понуждаю жить во грехе. Потерпите еще. К зиме или помру, или постригусь. Живите с Богом, не поминайте лихом.

— Зимуй с нами! — заголосила Савина, обливаясь слезами.

— Нельзя! — равнодушно ответила Меченка, поправляя платок на голове. — Без того про нас много плохого говорили. Вместе жить — только подстрекать к злобе и сплетням!

Казачий голова с неделю удерживал старух при себе, дал им отдых. К тому времени в Братский пришли вестовые из Илимского острога. Воеводу Оладьина сменил бывший его стряпчий, управлявший хозяйственными делами, Петр Бунаков. Старый казак, да еще свояк искал опоры за Ангарой и мирного решения споров о ясачниках, которые самовольно перекочевали в его уезд.

Дав отдохнуть вестовым, Похабов уговорил их не возвращаться прямым путем через волок, а плыть через пороги до устья Илима и проводить до тех мест двух баб, едущих в Енисейский острог.

Перед расставанием на берегу Меченка положила поясной поклон бывшему мужу, как чужого поблагодарила за заботы. Скорая на слезы Савина опять зарыдала в голос. Меченка отстранилась от подруги, поклонилась и ей.

Илимские казаки столкнули на воду легкий струг, сели за весла. Савина с Иваном вернулись в острог оба с тяжестью под сердцем, будто проводили покойника. Полные плечи женщины то и дело подрагивали, она хлюпала носом, терла глаза концами платка. Избегая разговоров, они молчали до самой ночи, каждый со своей тоской и виной на сердце.

Заморосил сентябрь, вызолотился лес, поползли туманы, цепляясь за верхушки сосен и елей. Чуть не до полудня висели над Ангарой и клубились низкие тучи. Вот и помчалась осень навстречу зиме. На Никиту-гусятника на распаленном коне к острогу прискакал Федька Сувор, покрутился у ворот, пока не впустили. Взъерошенный и мокрый, заскочил в калитку, кинулся к приказной избе, заколотил пяткой в запертую дверь:

— Иваныч! Люди идут по Ангаре!

Покашливая, Похабов отпер дверь. Его седые волосы спутались с растрепанной бородой. Глаза, набухшие от сна, глядели на пашенного строго и неприязненно.

— Что так долго спишь? — ухмыльнулся Федька, вытирая рукавом лицо. — Днище ходу от Оки табор стоит, и костров там бесчисленно.

— Поди, перемена! Как раз время, — зевнул Иван, крестя рот.

— Да столько народу разом я и в Енисейском не видел! — напирал Федька, напоказ отряхивая полы мокрого зипуна. — Там костров сто.

— Заходи! Сушись! — впустил пашенного казачий голова. — Дождит. Вот я и разоспался. А тебе чарочку бы?

— Ой не помешает для согрева! — весело блеснул глазами Сувор. — Всю ночь в седле и на веслах.

— Пусть даже полсотни костров, — рассуждал вслух Похабов — все равно мужиков двести, а то и триста. Браты у реки ночевать не станут. Тунгусы в эту пору сиднем сидят по своим шатрам: их олени в тайге. Наши, должно быть, идут!

— Старая, налей-ка гостю чарку!

Савина поднялась рано, топила печь в отсыревшей избе и шебаршила корзинами в чулане. Вышла на зов Ивана, разложила в жарком месте брошенный мокрый зипун гостя, приветливо приняла поклон от бывшего дворового.

— Сперва накормить надо, — заглянула в печь, — после вином поить.

— Нет! — замотал бородой Сувор. — Ты уж, хозяюшка, сперва налей. Я выпью во славу Божью. А поесть всегда успею.

Казачий голова перекрестился на образа, расправил пятерней волосы и бороду, накинул кафтан.

— Пошлю, однако, казаков, поглядеть кто идет! — сказал Савине.

Сувор не ошибся. К Братскому острогу двигался полк в шесть сотен человек. По словам ертаулов, бурлаки тянули три коча, которые в прежние годы дальше Шаманского порога не поднимались.

Казачий голова остановился посередине острога, возле церкви со стенами, поднятыми в рост человека. Старые стрельцы Василий Черемнинов, Михей Шорин и острожный поп с унылым видом оглядывали промокшее от дождей строение. Среди стен и башен острога было не только сыро, но и сумеречно.

— Васька! — окликнул Иван товарища. — Ты старей всех. Говорят, полк идет Ангарой. Сплыви-ка с кем-нибудь, встреть по-христиански!

Лицо попа покривилось, он неприязненно взглянул на сына боярского и закричал, размахивая мозолистыми руками:

— Зимой все на посылках, летом на промыслах, думаешь ли храм возводить?

— Думаю, батюшка, думаю! — не снисходя до брани, проворчал Похабов. — Сам видишь, какое у нас малолюдство. Вот придет подмога, достроим, даст Бог! — возвел глаза к серому небу в квадрате высоких стен, снял шапку и перекрестился, задирая голову.

Храм во имя равноапостольного князя Владимира-крестителя строился медленно. Казачий голова никак не мог ускорить работу и стыдливо избегал встреч с горячим священником.

Судов в караване было около полусотни. Столько Ангара не видывала со времен первых, вольных промышленных людей. Бурлаки тянули тяжелый коч, украшенный зелеными ветками. На носу в кресле, застеленном медвежьей шкурой, сидел московский дворянин — бывший воевода Енисейского уезда Афанасий Филиппович Пашков.