Великий тес

Молодой казак опустился на лавку, посидел молча, свесив голову. Устало поднялся.

— Пойду! Братан велел среди них быть. У тебя все равно грабить нечего. Разве вино, что поставил к Рождеству?

Потолкавшись среди бунтовщиков, послушав их прелестные речи, Арефа вскоре вернулся, снова сел в угол, мстительно посмеиваясь:

— Воли хотят! Будет им воля с колодками на шее! Твои все уйдут! Федька подстрекает отобрать у тебя бочонок с пивом. Говорит, за печкой стоит! Из съезжей избы уже вынесли иконы и хоругвь. Круг завели. Баню топят.

Вечером, в сумерках, к приказной избе подошел старый стрелец, окликнул Ивана. Голова вышел в сени, но дверей не отпер.

— Казаки приговорили, чтобы тебя не трогать, не бесчестить! Надумаешь с нами идти, дадим две доли из добытого на погромах, атаманом поставим. А порохом и пивом поделись!

Вскипел было Иван, заскрипел зубами, но понял, что плетью обуха не перешибешь, сдержал себя.

— Порох не дам, он — казенный. А пиво все берите!

Старый стрелец потоптался возле крыльца, сходил к товарищам, посоветовался и вернулся.

— Давай весь бочонок! Согласны. Избу твою, и животы, и казенное добро не тронем.

Поверил им Иван, спрятал пистоль за печкой, наказал Арефе караулить Савину, вышел к бунтовщикам при сабле, опоясанный поверх кушака шебал-ташем с золотой пряжкой. Казаки глядели на него кто смущенно, кто хмуро. Горбун с вызовом. Лицо его напряглось и обострилось, глубже пролегли морщины от носа в уголки губ.

— Хоть бы поклонился! — взглянув на него, Похабов брезгливо скривил губы.

— Сполна отработали! — вскрикнул Горбун. — Доплаты требуем за батоги.

— Заткнись, урод! — сквозь зубы процедил Сувор, осадив бывшего дворового. — Язык вырву! — Он обернулся к голове, сказал, глядя мимо: — Ты на нас, Иваныч, не серчай. Мы государю нашему измен не чинили. Идем служить ему на дальней, лихой окраине! А то, что воеводам наша воля не по нраву, — кто они такие, чтобы нами повелевать? Шел бы с нами? Будем жить по правде, а не по прихотям боярским.

— Развелось по Сибири московской дворни! — громко поддержал пашенного Федька Говорин, показывая, что он заодно с ними.

— Где они прежде были? — шепеляво вскрикнул с другого боку старый стрелец. — Это мы Сибирь на саблю взяли!

Слабели в душе сына боярского злость и обида. Он понимал этих людей, со многими ходил в бой и делил последние сухари. Зная их, не верил, что и в благополучной земле они смогут жить праведно, как прельщались по своим грехам. Бросив неприязненный взгляд на Горбуна, Иван пошел искать племянников.

Первуха со Вторкой сидели возле дымившей бани, настороженно глядели на дядьку раскосыми глазами. Иван подошел, сел рядом, не показывая зла и обид, спросил с печалью в голосе:

— Вы-то куда?

Первуха метнул на него быстрый взгляд. Не увидев в лице дядьки ничего, кроме сострадания, виновато пробубнил:

— Сам знаешь, какими уродились: ни родины, ни роду, ни племени! Хотели на земле осесть, корни пустить. Распута всех под себя подмял.

— Абрамово потомство не раз теряло родину и мешалось с другими народами! — подсказал брату Вторка, блеснув глазами. — Найдем или возьмем на саблю! А всю жизнь ради брюха извиваться змеем, как их племя в Египте, — этого нам не надо!

— Оставайтесь со мной. Пашите. Вон земли сколько! В обиду не дам! — неуверенно предложил Иван.

— Ага! — усмехнулся Вторка. — Опять воевода тебя куда отправит или помрешь, и заявится какой-нибудь выкрест, на наши корма!

Хотелось казачьему голове плюнуть себе под ноги от бессилия доказать им, молодым, то, чему его долго учила жизнь. Но он безнадежно вздохнул, по-стариковски тяжко поднялся.

— Спаси вас Бог! — прошептал одними губами и поплелся к приказной избе.

Утром острог опустел. Стало так тихо, что даже чудно было лежать на печи без всяких человеческих звуков. Похабов поднялся, приволакивая ноги, вышел и стал запирать ворота. Послышались одинокие шаги. Он выглянул, придерживая закладной брус. Возвращался Арефа со вспухшим лиловым синяком под глазом. Он увидел Похабова и просипел, обдавая паром горячего дыхания:

— Нельзя острожек оставлять! Сожгут!

— Сожгут! — равнодушно согласился Иван и тоскливо усмехнулся: — Плохо было с красноярами, без них того хуже. Ржи у меня осталось с полпуда.

Надо было идти в Братский к Митьке Фирсову. Как он там? Надо было караулить Балаганский, надо было идти по следу беглецов, к Иркуту, уговаривать и убеждать их вернуться. Подходила пора отправлять людей в улусы и в угодья за ясаком. Но один не пойдешь, и Савину одну не бросишь.

Томила безысходность. Знал казачий голова, что беда не ходит одна! Смиренно ждал других несчастий и дождался. Как раз перед Крещением с другого берега по льду на острог двинулись бесчисленные стада братского скота. Сотни всадников с луками и колчанами за спиной, с дубинами и пиками поперек седел гнали табуны, стада к левому берегу Ангары. Иван с Арефой молча глядели на надвигавшуюся лавину. Противиться такой силе казалось делом бессмысленным.

Но вот Похабов разглядел среди всадников знакомый тучный торс Бо-яркана, и озорная, отчаянная мысль пришла ему в голову. Он усмехнулся и, не оборачиваясь к Арефе, пробормотал:

— Поди-ка, принеси все ружья. Савине скажи, чтобы заперлась в избе.

Сын боярский обернулся. Арефа тупо глядел на него мутными, растерянными глазами.

— Иди-иди! — поторопил. — Повоюем еще, даст бог!

Кони первого табуна, с заиндевелыми мордами, выбрались на берег и стали хватать сухую траву с обдутой ветрами земли. За ними выходили годовалые бычки. Они останавливались, уставившись на острог. Их подпирали другие стада и табуны. Скот окружал прясла.

На берег выехали первые всадники. Не обращая внимания на казаков, понеслись галопом, заворачивая скот к верховьям реки. Один за другим на берег выезжали балагаицы и муигалы с двумя, тремя лошадьми в поводу, груженными разобранными юртами и домашним скарбом. Те и другие носились по берегу, отгоняя от реки все новые и новые стада, чтобы дать проход другим, толкущимся среди льдов.

Не ошибся Иван, вблизи узнал Бояркана явно. И князец узнал его. Арефа принес карабин, две ручных пищали и два крепостных ружья, составил их на поленницу. От разгоравшегося на ветру трута Похабов запалил фитиль крепостной пищали, положил ее ствол промеж заостренных острожин, прочно зацепил крюк, поднялся в рост.

Глядя на него, братские и мунгальские мужики луков с плеч не снимали, но неспешно пустили коней к острожку и закружили возле прясел. Раздвигая их коней, Бояркан, в тяжелой шубе до пят, вывел своего жеребца в первый ряд. Как ни был стар князец, но не сел на кобылу или на мерина.

— Что же ты, брат, не упредил о приезде? — крикнул ему Похабов. Молодецки выпятил грудь, с удальством уперся рукой в бок, поставил ногу в ичиге между заостренных острожин.

Пристально глядя на старого казака, Бояркан остановил жеребца у самых прясел. На оклик Ивана не отозвался. За его широкой спиной плясали на ветру кони молодых дайшей. Все пристально и неприязненно глядели на двух казаков.

— Куда путь держишь? — по-бурятски спросил казачий голова.

— Встреч солнца! — по-русски ответил князец. И добавил по-бурятски: — В Хангайские горы, где родился великий Мунгал, где рос и набирался сил Буха нойон ба-бай!

— Зачем меня бросаешь? — заносчиво укорил его Похабов. — Сам говорил, нам судьба жить рядом!

— Так говорил старый боо! — Бояркан растянул в усмешке выстывшие губы. — А он помер. Пошли со мной! Дам коней сколько выберешь!

— Я казачьему царю служу, — напомнил Иван. — И ты шертовал ему! Грех рушить клятвы!

— Я не давал клятвы, что мой род станет хазак, как Васка Ларионов Кур-жумов. — Князец разъяренно сплюнул на землю: — Собачья кровь!

Иван Похабов знал, что Куржумов сын служил в Верхоленском остроге десятским, слышал и о том, что нынче он на Амуре в хабаровском войске. Если были распри между хубуном и его племянником, то не в этом году.