Великий тес

— Васьки Куржумова нет на Зулхэ, он в Даурах! Что тебе до него? — спросил князца, допытываясь до причин откочевки. — Если казаки обижают, так я напишу царю и он их накажет!

— Не было клятвы портить степь острогами! — яростней закричал князец.

— Ты сам просил поставить его, я и поставил! — принужденно рассмеялся Иван.

— Сам просил, сам сломаю! — ударил плетью по пряслам Бояркан.

В стороне в двадцати шагах от его воинских людей из земли торчал камень, гладкий и круглый, как огромный человеческий череп. Иван присел на колено, прицелился и приложил тлевший фитиль к запалу. Ухнула тяжелая крепостная пищаль. Кабы не крюк, сбросила бы стрелявшего со стены. Чугунное ядро ударило в камень, выбив осколки, завыло где-то в небе. Кони балаганцев и мунгал шарахнулись в стороны. Закусив удила, выгибая шею дугой, отпрянул от прясел жеребец князца.

Бояркан ударил его пятками в бока, выругался и поставил на прежнее место. Похабов выхватил саблю. Холодное январское солнце замерцало на булате отблеском свежей крови.

— Может быть, и сломаешь! — крикнул. — Только много твоих дайшей погибнет, баатар. Не помериться ли нам силой рук, молодым в пример, а старикам в почесть? Твои люди пусть будут живы, а мой острог цел. Моя голова — твоя петля. Твоя голова — моя петля! Так задумано Богом и Вечно Синим Небом! — Похабов похлопал ладонью по золотой пряжке шебалташа, надетого поверх кушака.

Разъяренный Бояркан тяжело соскользнул с жеребца, не дожидаясь помощи своих молодцов, скинул шубу, крытую китайским шелком. Поверх халата на его широкой груди висела толстая серебряная пластина с бляхами. На боку — кривая сабля.

Похабов резво соскочил с тына на землю по волосяной веревке. С обнаженной саблей в руке двинулся к пряслам. На миг почувствовал, будто отсек всю прежнюю жизнь сибирских служб и вернулся в глупую, бесшабашную юность. Подобравшись, как медведь перед прыжком, хотел перемахнуть через изгородь, чтобы не кланяться вражьему войску. Но напомнили о себе годы: ноги стали тяжелыми, тело неповоротливым. Перескочить через прясла он не смог, пришлось неуклюже перелазить через них. Сын боярский встал перед князцом. У Бояркана глаза слились в две щелки, он выхватил саблю. И сошлись старики. Громко зазвенел булат.

Примериваясь к противнику, раз и другой ударил Похабов. Почувствовал, как быстро выдыхается и тяжко машет саблей Бояркан. Рыча, он нанес еще несколько ударов, увидел, как по широкому лицу князца потек пот. Почувствовал, что сам выдыхается и уже не тот, каким был даже совсем недавно, на Селенге. Изловчившись, изо всех сил ударил князца по нагрудной пластине. Бояркан качнул тяжелой головой на короткой шее, толстые ноги, противясь удару, неуклюже отступили на шаг и князец сел, упершись руками в стылую землю.

В тот же миг Похабов ощутил удары черенками пик под колени. Бала-ганцы сбили его с ног, повисли на плечах, вывернули саблю из рук. Другие бросились к Бояркану и поставили его на ноги. Князец заревел разъяренным быком, стал охаживать плетью и тех, кто помогал ему подняться, и тех, кто держал Похабова. Они разбежались по сторонам от скрученного сына боярского.

Бояркан со звоном бросил свою саблю в ножны, повернулся к Ивану широкой спиной и двинулся к жеребцу. Двое косатых молодцов опасливо накинули шубу на его плечи, подсадили в седло. Князец потянул узду, разворачивая заплясавшего под ним жеребца.

— Куда? Яяр ахай!¹¹⁸ — в бешенстве закричал сын боярский. — Галди шамай! Яба гэмээ эдлэг!¹¹⁹ С меня царь снимет голову за твою откочевку, но и твоя дурная башка слетит с плеч! Ты это знаешь!

Иван сорвал с себя шебалташ, яростно швырнул его вслед удалявшемуся Бояркану на взбитую копытами землю. Князец неприязненно обернулся, отвязал от седла большой кожаный мешок, швырнул за круп жеребца.

— Сарю почесть! — прорычал и пришпорил коня.

Табуны, стада, отары шли и шли в полуденную сторону мимо острожка. Покатилось на закат низкое январское солнце. Похабов тяжко поднялся, подобрал саблю и сбитую с головы втоптанную в землю шапку, поплелся к воротам. Из них высунулся веселый Арефа Фирсов.

— Отбил-таки острог, дядька, милостью Божьей! — часто и мелко закрестился озябшей, подрагивавшей рукой. — А я уж думал, придется кончину принять!

— Поживи, молодой еще! — буркнул сын боярский.

Вошел в избу. Бросил саблю на лавку. Савина стояла на коленях под образами. Обернулась на стук двери. Глаза ее были полны слез. Увидев Ивана, поднялась, повисла на его шее, завыла.

— Ну, будет! — Он устало погладил ее по плечу и начал выцарапывать из бороды колкую сухую траву.

Вошел Арефа, положил на лавку мешок, брошенный Боярканом.

— Кажись, рухлядь! — развязал бечеву.

В мешке были соболя, по-промышленному увязанные в сорока. На прощание балаганец дал щедрый ясак, вдвое больше последнего.

С неделю трое острожников тем и занимались, что спали да ели. Мужчины между собой почти не разговаривали, будто стыдились всего пережитого. Савина выглядела вполне довольной жизнью, хлопотала, как прежде, подолгу молилась утрами и вечерами.

— Ну, и зачем я последнюю рожь доедаю! — не выдержал Арефа. — Отпусти меня в Братский, я мешок ржи привезу. На рыбу уже глядеть тошно.

— Сходи! — равнодушно разрешил казачий голова.

Арефа быстро собрался, укрепил нарты, выбрал и подогнал под себя лыжи. Вернулся он через месяц, в конце марта. Сытая лошадка, запряженная в сани, привезла два мешка ржи. Через день Арефа хотел отправиться обратно, к брату, но после полудня, к вечеру, ворвался в избу с перекошенным лицом:

— Дядька! Балаганцы возвращаются!

Похабов схватился за шапку, вскарабкался на поленницу, сложенную возле острожной стены. С полуденной стороны к острогу приближались стада, мотали гривами кони в табунах, виднелись явно братские всадники. Среди них мельтешили погонщики непонятного вида.

Арефа прикладывал руку ко лбу, волнуясь, вглядывался в даль.

— Иные мужики одеты как-то чудно?! — бормотал щурясь. — Будто казаки. Едут без седел. Смотри! — вскрикнул. — Это же наши, беглые!

Вот уже и Похабов разглядел в одном из верховых старого стрельца с растрепанной седой бородой. Больше всех ему хотелось увидеть Бояркана и племянников. Уж их-то Иван узнал бы в любой одежде. Но он высмотрел только бывших своих дворовых и выругался:

— Даурцы хреновы! Вон, Сувор с Горбуном! — указал рукой на всадников. — Однако ты не один вернешься в Братский, — обернулся к Арефе.

Скот запрудил округу острога. Всадники боязливо подъехали к воротам. Русские спешились, крестились, клали на часовенку низкие, покаянные поклоны. Похабов, опоясанный саблей, с пистолем за кушаком, высунулся из ее оконца над проездными воротами, насмешливо оглядел прибывших.

Старый стрелец смущенно прятался за спинами молодых казаков. Сувор воротил набок лицо, метал на казачьего голову резкие, хмурые и непокорные взгляды, готовый всякий миг перейти от покаяния к скандалу.

Беглецы вытолкали вперед Горбуна с ласковым заискивающим лицом. Тот осклабился, показывая щербины. Он потерял в бегстве передние зубы.

— Здоров будь, Иван Иваныч! — заговорил вкрадчиво и шепеляво. — Твоими молитвами да своими великими трудами мы уговорили-таки многих балаганцев вернуться в свою степь. Вдруг еще кто одумается и придет. А дольше звать их обратно — сил нет. Настрадались! Оголодали!

— Так вы и ушли, чтобы братов вернуть? — громко насмехаясь над беглецами, казачий голова свесил бороду над воротами.

— Для того и ушли! — задирая голову, бесстыдно оскалил щербины Горбун. — Хотели государю послужить.

Вместо узды на его коне был надет недоуздок, наспех связанный из бечевы, ноги Горбуна обернуты шкурами, содранными с падали. Казачий голова окинул бывшего своего кабального человека внимательным взглядом и язвительно захохотал, потрясенный его наглостью и бедностью.

— Скажи уж, смуту учуял! Поживиться хотел! А кое-кто оказался проворней — сапоги и те снял с горбатого.