Великий тес

— Когда поднимались через Шаманский камень, приплыли сверху люди иные и с ними две вдовы. Одной лет шестьдесят, другой больше. Плыли в монастырь, постриг принять. А Пашков давай их возвращать. Захотел замуж отдать за казаков. Я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж отдавать». Он, осердясь, стал мучить меня. Сбил с ног, чеканом трижды по спине ударил, а после — семьдесят два удара кнутом. Здесь, в Братском, в тюрьму кинули. И сидел до Филиппова поста в студеной башне без платья. Мышей скуфьей бил. И все на брюхе лежал. Спина гниет.

— Так уж и семьдесят два? — недоверчиво уставился на протопопа Похабов. — Я знаю, что такое пять ударов. Ты хлипкий, и с трех бы отдал Богу душу.

— Как били, так и не больно было с молитвой, — теперь уже протопоп насмешливо взглянул на сына боярского. — После на ум взбрело, грешному: «За что же Сын Божий попустил так больно меня бить? Ведь я же за вдов Его заступился? Не весть что согрешил?» Тут и заболело все. Так-то мне и надо. С говенной рожей со Владыкой судиться захотел.

Похабов смущенно умолк. Ни Меченка, ни вдова ни словом не обмолвились о своем заступнике, о его муках ради них. И свои нынешние унижения показались ему вдруг пустячными и суетными.

В сомнении склонился он над протопопом, поднял однорядку. Под ней спину покрывала рубаха, заскорузлая от гноя и крови. На коже не было живого места.

— Да, батюшка! — удивленно качнул головой сын боярский. — Уж не знаю, святой ты или бесноватый, но пострадал за мою венчанную жену. И пострадал напрасно. Все равно я ее у Пашкова отобрал и за Камень переправил. И на кой тебе за этого ряженого козла муки принимать? Горбатого могила исправит!

— Что мне грешный человечишко Пашков? — опять задиристо вскрикнул опальный протопоп. — Я против дьявола стою за человечью душу. Мне еще предстоит этого Афоньку в послушники постричь. На брюхе будет покаянно ползать у ног моих. Ради того Бог благословил мучиться и не рассуждать много.

— Ладно, ладно! — миролюбиво проворчал Похабов, не желая распалять больного попа к спорам. — У тебя своя судьба. Отойдет душа от тела, вдруг и вспомнишь пред Его очами грешного раба Божья Иоанна, сибирского казака. А то, что за старух вступился, буду жив, и я за тебя помолюсь.

За стеной кто-то потянул цепь. Рука сына боярского по самое запястье была притянута к бревенчатому срубу. Иван громко чертыхнулся и невольно припал к стене. Послышались шаги. Раскрылась дверь. В аманатскую втиснулся кривоносый казак. Опасливо, вдоль стены, чтобы Похабов не достал его ичигом, протиснулся к чувалу. Аманаты оживились, выставили свои чарки. Казак наполнил их крепким хлебным вином. Вытряхнул из мешка на бересту кусок коровьего масла, так же боком проскользнул к двери.

— Передай Афоньке, — крикнул вслед Похабов. — Государево слово и дело объявляю!

Аманаты выпили вино, стали есть масло, откалывая его кусками.

— Так вот и мучают! — жалостливо взглянул на них протопоп. — Масла дадут, а то и окорок. А хлеба не дадут.

— Им без хлеба хорошо! — пояснил Иван, сидя с задранной рукой. — А тебя, видать, за человека не признают.

— Не ведают, что творят! — вздохнул Аввакум. — Бесчинщики! От страха перед Пашковым меня мучают. Заговорить боятся. А я гляжу на них и по лицам вижу, какая судьба им уготована!

Говорил протопоп тихо и печально. Приглушенно чмокали аманаты, а Похабову все чудилось, будто кто-то стоит за дверью, слушает. Подходили со многим шумом шагов, уходил один.

И правда, бесшумно распахнулась дверь, двое казаков с инеем в бородах, не поднимая глаз, поставили у входа кресло, набросили на него медвежью шкуру. Ослабла цепь. Вошел дворовый мужик. Тот самый, что стоял рядом с Пашковым, когда Иван стрелял. За ним втиснулся и сам бывший воевода в богатой шубе. Сел в кресло. Мотнул головой, и дворовый шмыгнул за дверь, тихо затворил ее за собой.

— Сказывают, слово и дело против меня объявляешь? — принужденно растягивая губы в насмешке, спросил Пашков, вперившись в сына боярского немигающим взглядом.

— Объявляю! — прохрипел тот, ненавистно щурясь и сжимая ноющие зубы.

— На этого, — Пашков кивнул на Аввакума, — в Тобольском за полгода четырежды объявляли слово и дело государево, а вот ведь не в Москву везу, за Байкал, — скривил губы под ровно остриженными усами.

— Пять! — сипло поправил его лежавший протопоп. — Пять раз объявляли!

— А знаешь, кто он? — ухмыльнулся Пашков, блеснув глазами. — Колдун и убивец. Сам про себя говорит, будто убил твоего друга Петра Бекетова. И ладно бы просто убил. А то ведь три дня не давал никому подойти к телу, любовался, как собаки грызут его. Вор он, твой Бекетов: в Дауры сбежал с полком и с казенным добром, однако своими заслугами известен по всей Сибири.

— Брешешь! — растерянно передернул плечами Похабов.

— А ты его самого спроси! — мстительно оскалился Пашков и непринужденней развалился в кресле.

Сын боярский медленно обернулся к протопопу и вперился в него мутными глазами.

— Увы мне, грешному! — страстно воскликнул тот и слегка перевернулся набок. Слезы текли по его щекам. Но влажные глаза горели угольями: — Едва владыка съехал в Москву по делам Софийского собора, архиепископского двора дьяк Иван Струна вражду со мной затеял. Некий человек с дочерью кровосмешение сотворил. А он, Струна, полтину взял и, не наказав, отпустил его. А после саму дочь с женой обвинил. Вернулся архиепископ Симеон и по моему обвинению Струну велел сковать.

— Ну, знаю Струну! — грозно рыкнул Похабов. — Дальше что?

— А тот Струна на воеводский двор бежал, сказал на меня слово и дело государево. Воеводы отдали его сыну боярскому Петру Бекетову, в приставы. Его и моей душе тут грех и горе, — в отчаянии застучал лбом о нары опальный протопоп. — Архиепископ со мной стал Струну проклинать но правилам, в неделю православия в главном соборе. Бекетов же ворвался в церковь, браня меня и архиепископа. Лаял матерно. Взбесился, как пес. Выбежал из храма и, жалея Струну, принял смерть злую.

И три дня мы со владыкой Симеоном не давали честным гражданам взять тело, да, было так! — воскликнул протопоп, бесстрашно глядя в глаза Похабову. — А на четвертый со владыкой слезами тело его омыли, отпели и погребли. Увы мне! Было такое плачевное дело! — ткнулся лбом в нары узник.

«То ли бес, то ли святой?» — таращился на постника Похабов. Ближайшего товарища погубил проклятьем, притом так искренне каялся и лил слезы, что смирял первую ярость в сердце сына боярского.

Не сводя глаз с Аввакума, он потянул на себя позвякивавшую цепь. Одним рывком перехватил ее петлей. И шепнул на ухо бес, как удобней удавить колдуна-убивца. Обернулся вдруг Иван к Пашкову.

Бывший воевода страстно подался вперед, как рыбак на рыбью поклевку. Рот его был сладострастно разинут, глаза горели. «Черт!» — мелькнуло в голове сына боярского. Будто узрел в один миг, как, удавив протопопа, выйдет из аманатской другом бывшего воеводы. Выпьют они по чарке, и кончится давняя распря. Жестко взглянул в глаза протопопа и оторопел: не было в них ни слез, ни страха. Он пристально и насмешливо глядел на сына боярского, будто успел прочесть в его глазах все то, стыдливое и сокровенное, что промелькнуло перед взором. Похабов утробно рыкнул и опустил руку с цепью.

Пашков разочарованно сглотнул слюну. Откинулся в кресле и блеснул тоскливым взором.

— Бог ему судья — не я! — еле ворочая языком, прохрипел Иван. Разжал пальцы. Звякнула о нары цепь.

— Ну, и что скажешь против меня? — насмешливо спросил его Пашков утомленным голосом. — Что ты вместо того, чтобы встретить в остроге, как подобает, бежал с бабами для блудного греха? Что, не сдав дел по нижнему острогу, бежал в верхний, а вернувшись, едва не застрелил меня и порубил моих дворовых?

— Ты мои пожитки из избы выкинул? — удивленно поднял брови Похабов.

— Я этого не делал! — усмехнулся Пашков. — Это они, — повел глазами за дверь. — Самовольно. Доложил бы мне вместо бегства, я бы их выпорол. Эй! — распахнул пинком дверь. — Приказывал я вам выселять из приказной избы сына боярского?