Великий тес

Казаки и пашенные робко, подобострастно засмеялись, поддерживая насмешку головы. Их обветренные лица смягчились.

— Не серчай, Ивашка! — сиплым голосом окликнул его старый стрелец. — С повинной пришли. Свой грех отслужим.

— Драть тебя, курвина сына, некому! И не батогами, а кнутом, — со вздохом укорил его Похабов. — Но, имея христианское сострадание, прощу! — обернулся и окликнул Арефу: — Открой ворота! Пусть заходят, христа ради!

Казаки и пашенные стали отгонять в табун балаганских лошадок. Братские мужики закружили по черному ноздреватому льду, пробуя его на прочность. Не задерживаясь, погнали через реку скот и коней.

— Вдвое против прежнего ясак дадут! — пообещал за них стрелец с таким видом, будто сделал добро.

— Топите баню, избу, грейтесь! — позволил казачий голова. — Нынче накормлю всех кашей, как отец блудного сына. Зарезал бы тельца, да не имею. Выставил бы пиво, да вы его на строгой неделе поста выхлебали! — с укором напомнил про рождественский бочонок.

— Нам бы погреться, попариться да переночевать, — закивал повеселевший Сувор. — Завтра в Братский уйдем. — Помявшись, смущенно спросил Похабова: — Не слыхал, как наши бабы? Бедствуют или уже живут за кем?

— Собирался отдать их за верных казаков! — съязвил Похабов.

— Они же венчанные? — вскрикнул Горбун. — В крепостном столе не записаны.

— Что с того? — ухмыльнулся голова. — Я им крестный отец, за кого хочу, за того отдам. А вы их бросили! — Взглянув на Сувора, он пожалел простодушного беглеца и признался: — Не знаю, что с вашими бабами. Арефу спрашивайте! — указал на молодого казака. — Скажите лучше, где сыновья Огрызковы?

— Волдыри обратно не пойдут! — безнадежно отмахнулся Горбун. — Еще и других удержат.

Вернувшиеся, служилые Братского и Балаганского острогов да пашенные люди, набились в выстывшую избу, затопили печь. Похабов сел в красном углу, как в прежние времена, никого ни о чем не расспрашивал. Беглецы сбивчиво, споря, перебивая друг друга, говорили сами, будто жаловались на выпавшие несчастья:

— На пути к Иркуту встретили мы две промысловые ватаги без грамот. Ограбили их.

— Братов на Куде пограбили! Это плохо.

— Своего пашенного в воду посадили. Заслужил.

— Меня два раза в воду бросали! — пожаловался Сувор. — Бог спас. Меж собой драки завели. Тьфу!

— Не мы! — горячо оправдывались другие. — Федька Говорин и Огрызковы болдыри.

У Похабова от их выкриков и споров голова пошла кругом.

— Говори! — приказал старому стрельцу.

Тот придвинулся к нему на лавке под правую руку, со вздохами стал рассказывать:

— Пришли мы на Иркут. За два дня съели весь припас ржи у тамошних казаков. Прискакали Яндохины тубинцы, твои верные ясачники. Стали просить у нас помощи, чтобы отбиться от мунгал и балаганцев. Пошли мы на них войной, а тех одних только воинских мужиков было сотен пять и больше. Надрали они нам спины. Троих убили до смерти, — тоскливо замолчал стрелец, гоняя желваки по обтянутым кожей скулам.

И увидел вдруг Иван, как устал от жизни его старый товарищ. Вздохнул и сам свесил голову.

— Знать бы, для кого укреплял зимовье на Дьячьем острове?

Прибывшие оживились, загалдели.

— Сколько раз тебя добрым словом вспомнили за труды твои! Кабы не зимовье с тыном, нам бы не уйти живыми. Иркутные Яндохины мужики с нами укрывались и отбивались. Потом балаганцы между собой передрались, чуть не половина со своим скотом повернули в обратную сторону. Пришли к нам мириться. С ними мы и вернулись Божьим промыслом.

— Про Бояркана что слышали? — вкрадчиво спросил Похабов.

— С мунгалами ушел! Балаганцы жаловались, будто он силой понуждал их идти в Ургу.

Казачий голова с заледеневшими глазами положил на стол тяжелые ладони с растопыренными пальцами:

— Бог вам судья! Беритесь за прежние службы. Сам я на вас жалоб писать не буду и Митьке Фирсову накажу, чтобы простил. А вы уж грех свой отслужите!

— Арефа говорит, Митька наших жен Распуте отдал захребетницами! — тоскливо пожаловался Сувор, будто просил помощи. — Оно, конечно, прокорм. И мы их бросили. Грех на душе. Но если живут уже с кем, ты уж нам их верни своей властью!

— Сами возвращайте! — отмахнулся Иван.

— А я свою брюхатой оставил! — беззубо затрясся от смеха Горбун, поглядывая на Сувора. — Не прельстились, поди, Митькины кобели.

ГЛАВА 15

Беглецы Братского острога ушли по пористому льду реки. Казачий голова милостиво дал им лошадь с санями, на которой привез хлеб Арефа. В Бала-ганском остроге под его началом остались три казака, бегавших с бунтарями, да Арефа Фирсов. При нынешнем малолюдстве на Ангаре и Лене это был гарнизон. Все четверо были посланы Похабовым за ясаком.

Вскрылась и очистилась ото льда Ангара. Сочно зазеленела степь. Савина выглянула из острога и ахнула, всплеснув руками:

— Ой, Ваня! Красота-то какая?!

— Весна! — поддакнул Похабов. — В лесах уж комар лютует, а здесь хорошо… Эвон! — воскликнул, прикладывая руку ко лбу. — Кажись, наши едут.

Верхами возвращался Арефа Фирсов с товарищем. Они расседлали коней у ворот острога. Арефа отвязал от седла мешок, тряхнул им, показывая, что удалось собрать в улусах.

— Теперь веселей заживем! — ворковала Савина, перетирая рожь на ручной мельнице. — Хорошо с тобой вдвоем, — улыбалась Ивану, — но сильно уж пусто.

— А говорила, век бы так жила, никого другого видеть не хочу! — добродушно журил ее Иван.

Молодые казаки бегали с березовыми ведрами на ближний ручей, радовались возвращению, предвкушали баню, чистую одежду и квас. Празднично было на душе у Похабова, пока Арефа возле Белой речки не бросил ведра. Он что-то выколупал из земли, с радостным криком поднял над головой будто сонную, не оттаявшую еще змею. И у казачьего головы беспокойно застучало сердце.

— Иваныч! Твой шебалташ! — Молодой казак бросился к Похабову, остановился перед ним, удивленно пробормотал: — Твой ведь?!

Раненым зверем застонал казачий голова, узнав свою опояску. Кожа позеленела от сырости, потускнело золото, но это были все те же бесовские личины с въевшейся в них грязью. Теперь обе головы казались живыми, а косатый степняк пуще прежнего смеялся над остроголовым бородачом.

Похабов выругался, сплюнул, слезно прохрипел:

— Видать, не отвязаться от них до гроба!

— А я что? — стал растерянно оправдываться Арефа. — Поднял, вижу — твоя!

— Закинул бы куда подальше! — с укором ругнул казака, но взглянув на него, устыдился своего невольного гнева. Посмотрел ласковей, вздохнул: — От судьбы не уйдешь! Не твоя вина. Не серчай на меня, старого!

Праздник есть праздник, на Святую Троицу жители острога наварили и напекли еды. Сын боярский выставил бочонок со сбитнем, приготовленным Савиной. Служилые напарились в бане, оделись в чистую одежду, помолились в съезжей избе, застеленной свежей травой и ветками берегового кустарника.

Утром, перед праздничной молитвой, караульный окликнул сына боярского. Похабов выглянул из-за тына, посмотрел, куда он указывал, и заметил плывущую лодчонку с одним видимым гребцом на веслах. Он не пытался обойти острог другим берегом, но правил прямо к нему.

— Гостя Бог послал на праздник! Надо встретить! — сказал Иван Савине, гремевшей горшками. Покряхтывая, опоясался саблей и вышел за ворота.

Прибывший гость оказался вестовым с Иркута. Тамошний десятский прислал с ним собранный ясак, отписку о бунтовщиках и балаганцах, об осаде острова — о том, что уже было известно Похабову от вернувшихся казаков и пашенных.

— Поспел! — радовался вестовой, вытирая лоб рукавом. — Вчера до самой ночи греб и сегодня с самого рассвета на веслах. Все не с комарами праздновать Святую Троицу.

Служба есть служба! Как ни обжились за зиму Иван с Савиной в Бала-ганском острожке и даже привыкли к равнине, казачьему голове пора было явиться в Братский. Оставив на приказе Арефу Фирсова, он поплыл туда с Савиной, чтобы навести порядок после бунта.