Великий тес

— Лет уж десять, больше! А ушел по Иркуту к яндашским мужикам. Промышленные люди говорили, будто на Ламе обжился: кует железо, скот держит, землю пашет. Дом там у него, три сына. Вы-то куда путь держите? — наконец поинтересовался у Ивана.

— Наказал воевода новые земли проведать, народы под государеву руку звать. Серебро ищем!

— Вам лучше идти по Иркуту! — посоветовал монах. — Промышленные так ходят!

Иван выслушал его с почтением, хмыкнул, мотнул головой. Добрый совет давал Герасим, да бес перечил: очень уж хотелось ему опередить Ваську

Колесникова, первым прийти в скороходовские места, с убийц взять виру, со всех бунтовавших — ясак и к новой присяге их всех привести.

Стоило подумать Похабову, как он опередит Колесникова, представилось ему лицо старого зловредного товарища, и он хохотнул.

— Велено до верховий Ангары дойти! — пробормотал уклончиво. — Там видно будет! К зиме, буду жив, обратно поплыву, тебя навещу. Вдруг со мной пойдешь, как Тимофей велел?

Отряд устроил на острове дневку. Служилые поправили крышу на избенке монаха и старика. Савина напекла хлеба впрок. Утро было ясным, на небе ни облачка. Похабов уже приказал собираться в путь. И вдруг потемнело небо. Порыв ветра дугами согнул деревья, раскидал угли костра, сорвал шапки с людей, хлопнул дверью избы, ворвался в ее оконце. Вскоре все стихло. Опять синело небо, блистало ясное солнце.

Из зимовья вышел Герасим. Он был бледен, его ладони лежали на груди, будто удерживали под ребрами сердце. Взглянув на Ивана, скитник прошептал побелевшими губами:

— Отче Тимофей отошел от уз плотских!

— Прими, Господи, душу!.. — закрестились служилые, не успевшие прийти в себя от налетевшего вихря.

Поминая енисейского молитвенника, призывая в помощь Николу Угодника, после полудня отряд вышел к Байкалу. На другой день к реке стали подступать горы, покрытые лесом. Воздух стал чище, а небо светлей. Горы становились все выше и круче. Чудный свет начинал слепить глаза, и сладкая свежесть студеной воды наполняла грудь. Стал редок и ненавязчив гнус. Потом он и вовсе пропал, хотя было по-летнему тепло.

— Не к Ирии ли подходим, братцы? — боязливо посмеивались служилые, оглядывая окрестности.

— Скороходовские люди говорили, будто Ангара в Ламу впадает и из нее же и выходит! — подбадривал товарищей Похабов, почувствовав в них робость.

Реки они и есть реки! Всегда впереди виден берег поворота или излучины. А тут расступились скалистые горы и предстали глазам путников водная ширь и бескрайнее небо. Сияние шло оттуда. Посередине мелкой, но широкой реки из воды торчала скала, рассекающая русло надвое.

Бурлаки прошли вдоль крутого берега еще с версту. Сколько хватало глаз, во все стороны виделась вода. И только впереди, против истока реки, смутно чудилась вдали то ли дымка, то ли далекие облака, то ли белые вершины гор.

Веял свежий ветер, трепал бороды и волосы. Служилые, скинув шапки, с восторгом озирались. Солнце поднялось высоко. У крутого берега ласково и сонно поплескивала волна. Вода была прозрачна, как воздух, мельтеша маревом, открывала глубины со стаями серебристой рыбы. Среди камней сыто дремали саженные щуки с замшелыми спинами. Непуганые гуси и утки покачивались на воде. И было рыбы и птицы так много, что делать запас впрок никому не приходило в голову.

По лицам товарищей Похабов понял, что сидеть на месте — только душу томить. Он перекрестился, поклонился на гладь восхода и весело нахлобучил шапку.

— А что, братцы? — окинул удалым взглядом товарищей и подмигнул Савине. — Поднимем паруса да пойдем вдоль берега. Вдруг что увидим. Скороходовские люди сказывали, остров Ольхон недалеко. А как опередим колесниковских? — опять представил лицо Васьки-атамана и громко захохотал.

Засмеялись казаки и охочие. Радостно сбросили с себя бурлацкие шлеи. Придерживая покачивавшиеся на волне струги, стали навешивать и поднимать паруса. Небесная сила упруго вздула их и повлекла суда вдоль отвесного, скалистого берега. Без вина пьяные, люди на ходу грызли сухари, черпали ладонями воду из-за бортов.

Струги прошли мимо широкой пади с ручьем. Там стояло три тунгусских чума, горел костер, и дым его коромыслом пригибало к земле. По лицам товарищей атаман понял, что спустить паруса и пристать к берегу ради десятка тунгусских мужиков нелепо.

Не сговариваясь, его люди проплыли мимо пади. Берег снова стал крут, местами он отвесной стеной уходил вглубь. Солнце покатилось за полдень. На небе не было ни облачка, но будто дымка подернула его синеву. Волны уже не ласкали берег, а бились о камни. Идти вблизи их стало опасно.

Похабов обернулся к другому стругу, помахал рукой, приказывая ему отойти подальше от скал, асам стал править в море, выглядывая следующую падь или пологий берег. Вдали завиднелся то ли мыс, то ли остров. С гор сорвался порыв ветра, рябью вскипела вода, заполоскали паруса, накренив струги.

Служилые приспустили их, стали подгребать к берегу, но он вдруг начал удаляться. Похабов, обеспокоенный ветром и течением, велел совсем убрать парус, подналечь на весла. Сначала весело, потом опасливо изо всех сил казаки гребли к скалам, а они все удалялись и удалялись.

Десятки глаз с надеждой глядели на атамана. В лицах людей еще не было страха, но прежнее веселье пропало. Кормщики вскрикивали, гребцы ложились на весла и растерянно оглядывались на скалы.

— Отче Никола! Помогай нам! — крикнул Похабов, глубже нахлобучивая шапку. Мимолетно взглянул на побелевшие губы Савины, на ее пальцы, вцепившиеся в борт, обернулся в другую сторону. Противоположный, далекий берег прояснялся, там уже отчетливо виднелись горы.

С небрежным видом атаман велел гребцам сушить весла и развернуть струг по ветру. Мысленно он поклонился упокоившемуся старцу Тимофею и запел густым голосом: «Радуйся, Никола, великий Чудотворче!»

На другом струге последовали примеру ертаулов, перестали бороться с течением и с ветром. Суда понесло к противоположному берегу, на них снова подняли паруса.

Солнце катилось к закату. Волны становились все круче и выше, то и дело захлестывали суда, хотя те шли по волне. Казаки с мокрыми, вислыми бородами отчерпывали воду котлами и шапками.

Иван прикрыл Савину лавтаками. Это все, что он мог сделать для нее. У самого спина была мокрой, от студеной воды одеревенели и скрючились пальцы рук, сжимавшие кормовое весло. Ветер слабел, но волны и течение несли струги к гряде темневших гор.

— Что уж теперь? — пробормотал сын боярский. Оторвал руку от весла, отжал бороду, смахнул рукавом брызги со щек. Лицо его вдруг покривилось, глаза расширились, он дернул головой в одну сторону, потом в противоположную и закричал.

В багровых лучах заходящего солнца со стороны носа и со стороны кормы на струги надвигались крутые волны, и пена на гребнях казалась кровью. Похабов распахнул кафтан, закрывая полами корму. Казаки по его оклику также прикрыли одеждой борта и нос. Две волны с ревом сшиблись и обрушились на людей потоками воды, но стругов они не перевернули. Гребцы, испуганно оглядываясь, бросили весла и начали отчерпывать полузатопленные суда.

К берегу струги подошли ночью при полном безветрии. Гребцы долго не могли найти сухое место, вокруг была высокая трава и кочки. На воде сонно покрикивали чайки, предвещая добрую погоду. В другой стороне ухал филин, указывая близость леса. Шелестя травой и кустарником, струги протискивались на его уханье до тех пор, пока не уткнулись в явную сушу.

При свете луны, на ощупь, люди собрали сухой плавник, наломали веток, развели костер и стали сушиться.

— Удружил, однако, дедушка! — наконец пошутил Дружинка.

— Слава богу, живы! — буркнул, крестясь, Похабов.

Савина, измученная плаваньем, лежала под двумя одеялами, не могла уснуть, печально глядя на Ивана большими глазами. Она тайком всхлипывала и непрестанно молилась. Иван виновато поглядывал на нее, пытаясь как-то ободрить.

У костра робко заговорили о пережитом, но тут же умолкли. Все понимали, что надо еще дожить хотя бы до рассвета, чтобы говорить о бедах как о минувших.