Великий тес

Мгновение и он, и князец молча смотрели на потертое золото. Тот и другой сравнивали друг друга с чеканным изображением на пряжке и находили, что теперь они мало похожи на них. Личины, абгалдай, уже не завораживали. Люди старели и умнели, золото оставалось прежним.

— Поноси-ка теперь ты, ахай! — скривил губы Похабов. Глаза его прояснились, будто он смахнул с них шаманское чарование. В юрте было тихо. Все прислушивались к словам говоривших, ничего не понимая. Один только захмелевший шаман посмеивался и бросал плутоватые взгляды то на одного, то на другого.

Бояркан разглядывал шебалташ, как ненароком заползшую змею. Потом поднял на Ивана широко раскрытые глаза, нашарил за спиной соболью шкуру, вместе с ней перекинул шебалташ на колени сына боярского.

— Тебе дали духи, ты и носи! — прошипел резко и неприязненно.

Братский острог встретил приказчика приветливо и сдержанно. Здесь отгуляли Маслену и постились Великим постом. К прибывшим вышел десятский Фома с саблей на боку. Савина весело топталась возле приказной половины, нетерпеливо поджидала Ивана и не решалась, как молодая жена, выбежать навстречу.

Десятский, пристально взглянув в глаза сыну боярскому, внутренне содрогнулся и скривился в натужной улыбке. Сдерживая ярость, Иван мирно спросил о делах острога, и, как ни старался скрыть истинные чувства, Кириллов бледнел, краснел, глаза его беспокойно бегали.

Веселка с Ивашкой, бывшие верные и расторопные казаки, приветливо махали с нагородней. Наконец и Савина ткнулась лицом в его кафтан, пропахший дымом костров, тихонько завыла.

— Ну ладно! Ладно! Живой! — стал отстраняться Иван. — До бани не подходила бы близко.

— Отмоем, отпарим! — беззаботно заворковала она, стягивая с него кафтан.

— Не обижали? — раскинул руки приказчик, позволяя себя раздеть.

— Я себя в обиду не дам! — рассмеялась она. — Не впервой. Всю жизнь отбиваюсь от озверевшего мужичья.

В отсутствие Похабова в острог вернулись посланные им иод Долгий порог казаки старого стрелецкого десятника Дружинки Андреева. Они не нашли там тунгусских кочевий. Но, разыскивая их, поднялись по Вихорки-ному притоку в Чуну и Уду, взяли там ясак с братских кыштымов, которые в прошлом шертовали красноярцам. Главное государево дело было сделано. Ясак за нынешний год был взят с прибылью.

Напарившись до изнеможения, Похабов намылил волосы и бороду квасной гущей. Агапка на полке все чему-то посмеивался. Его мокрая борода свилась сосулькой, редкие волосы облепили голову, но глаза по-юношески блестели, а сам он, как молодой, радовался возвращению, квасу, который будет после бани, хлебу, выпеченному женскими руками.

Глядя на него, Иван с завистью прятал свою кручину. Не выдержав, зловредно проворчал:

— На этот раз не поблудишь в пост, кобель старый! Обе девки у меня живут. У второй уже брюхо нос подпирает!

— В другой раз как-нибудь! — беспечально похохатывал Агапка. — Поди, Бог простит калеку!

За столом под образами Иван был даже весел. Пелагию, которую прежде не желал замечать, и ту одарил взглядом. Он рассказал о встречах с крас-ноярами и балаганцами, утаив, что узнал о ясаке с Чавдока. За разговорами засиделся допоздна.

Савина заждалась его в натопленной приказной избе, зевала и боролась со сном. Потрескивала лучина над ушатом с водой. В кутном углу посапывали ясырки. Время от времени сонно попискивал и утихал младенец. Наконец Иван возлег рядом с Савиной. Пушистые, промытые волосы рассыпались по подушке.

— Что, красив?

— Тот же! Глаза только.

— Что глаза? — спросил шепотом.

— Дурные. Горят, будто вот-вот пальнут картечью.

Иван хмыкнул в бороду, опять отмолчался. Сыск он решил провести утром. В надежде, что бывшие любимцы покаются, дал им намек на слухи про окинский ясак.

Как ни холоден был февраль, на Прошкин день пахнуло весной. Похабов велел Савине с Пелагией печь пироги, а ясыркам помогать им. После соборной молитвы мужчины сели за общий стол. По обычаю дня Иван стал ломать хлеб и раздавать его подначальным людям. И когда все умеренно подкрепились едой и питьем, сказал с печалью в голосе:

— Правду скрыть трудно. Далеко отсюда, на другом берегу, братские народы знают про нас больше, чем мы сами. Они рассказывают друг другу, какой с кого ясак мы взяли и какие подарки получили. Сколько соболей дал Чавдок? — обернулся к Фомке Кириллову.

Лицо десятника побагровело, глаза стали злыми.

— Сколько дал, столько ты принял! — рыкнул в ответ.

Веселка поперхнулся, натужно закашлял. Ивашка Герасимов соскочил с места. Ни следа былой угодливости не было в их лицах: глаза оловянные, тусклые.

— Оговорены! — прокашлявшись, вскрикнул Веселка. — На себя не брали!

— Ну, что ж! — Иван угрожающе положил ладони на стол. — Сказано Господом: повинится — прости! Не каются! — властным взглядом обвел собравшихся за столом. — Дружинка! — приказал десятскому, сидевшему с рассеянным видом. — Чтобы все было по чину, бери Фомку и одного из этих, — указал глазами на Ивашку Герасимова с Веселкой, — веди в ама-натскую и карауль. Другого здесь пытать будем. Самое время взыскать за клятвопреступление.

Добрая половина казаков возмущенно загалдела за столом:

— Велик грех дареного соболя оставить? Иные из дальних походов в собольих онучах возвращаются.

— То из дальних, — заспорили другие. — Здешние не вами под государеву руку приведены, чтобы втайне от товарищей наживаться.

— От государя всем служилым торговать запрет! — прихлопнул ладонью по столешнице Иван. — С ясырками сожительствовать — блуд! Попы не велят. И мне в наказной памяти воевода велел за всеми вами следить, чтобы жили без греха. Сам грешный, я кому-нибудь запрещал торговать? Или ясырок отбирал?

— При двух-то женах? — злорадно пискнул голос из угла.

— И двух ясырках! — поддакнул другой.

Иван в их сторону ухом не повел.

— За воровство промышленные люди карают смертью. Служилых государь под кнут кладет! Не я это придумал! Вы царю крест целовали!

В избе стало тихо. Гремели горшки. Савина с Пелагией мирно переговаривались о своем, запечном, деле. Оська Гора, не понимая, о чем спорят, таращил по сторонам удивленные глаза.

— Уведи-ка баб к себе! — окликнул его Похабов.

Оська пожал широкими плечами, поднялся под потолок.

— Ну ладно уж, — пробормотал. — Уведу! А что им у меня делать? — уставился на сына боярского. — Там тесно!

— А ты обоих на себя! — с хохотом крикнул Агапка, сверкая масляными глазами. — И ясырок по бокам. Ой, тепло-то как будет!

— Ну ладно! — опять пожал плечами Оська и заслонил собой печь.

— Наговоришь! — смешливо пригрозил Агапке Федька Говорин. — Он ведь так и сделает: сгребет всех. Он может! — плутовато взглянул на Похабова.

Тот отмахнулся, не давая перевести разговор в смех. Старый стрелец с приставами увел Фомку Кириллова с Ивашкой Герасимовым в аманатскую избу. Оська повел женщин к себе, в прируб. Иван бросил Федьке веревку и кивнул на Веселку:

— Вяжи руки!

Веселка вскочил, сунул ладонь за голяшку ичига, нащупывая нож, но был скручен бывшими рядом с ним. Федька ловко захлестнул его руки за спиной и перекинул веревку через поперечную балку под потолком.

Иван тяжело поднялся, подтянул веревку так, что Веселка низко склонил голову. Спросил строго и спокойно:

— Сколько соболей дал Чавдок?

— Все тебе отдали! — визгливо закричал Веселка.

Один из казаков оголил ему рубаху на груди. Другой запалил в печи сухой березовый веник. Правду говорила Савина: «Веселку с Ивашкой не любили в остроге».

— Где ворованные соболя? — сунул Иван горящий веник под живот.

— За баней, в чурбане! — взвыл Веселка.

Веревку ослабили. Толпой побежали за баню. Березовый чурбан с наростами, который не расщепать и тяжелым топором, с нижней стороны был трухляв и заморожен льдом. В его полости хранилось пятнадцать черных соболей.

Иван показал их всем свидетелям, с толпой казаков двинулся в аманатскую избу. Веселка выскочил следом, подвывая, прикладывал снег к животу. Ивашка Герасимов забился в угол и скалился, как пес, Фомка с хмурым лицом сидел на лавке.