Великий тес

Два сына входили в юношеский возраст. Старший, Первуха, которого старики и мать называли Дааган⁹³, родился до погрома русского острога. Вторка, которого они звали Аян⁹⁴, явился на свет перед встречей со скитником Герасимом, на пути к Байкалу. Через пять лет, здесь, в доме, Булаг родила непоседливого, верткого Третьяка.

Еще пять лет детей не было. Угрюм думал, что жена состарилась и больше рожать не будет. Она же вдруг забеременела и родила дочь. Дочери он радовался больше всех: глядел на младенца и не мог наглядеться, любовался, как чудно переплеталась в новорожденной кровь Булаг и Похабовых.

От нахлынувших чувств Угрюм запил: начинал хлебной водкой и ягодным вином, к концу недели допивал сусло для молочной водки. В дни этого радостного и печального запоя умер тесть, Гарта Буха. К русской избе он так и не привык, юрта совсем прохудилась. Последние дни тесть сидел в бане у каменки, молча глядел на тлеющий огонь. По словам несмышленого Третьяка, он вдруг дернул ногами в гуталах, захрипел и отвалился навзничь.

Пока старик не околел, старуха без слез и рыданий одела его во все лучшее, что было в доме, смущенно попросила опухшего от пьянства зятя:

— Унеси бабая на гору! — в морщинистых уголках ее слипшихся глаз поблескивали две искорки.

— Баабайшалха?⁹⁵ — мотая головой, пролепетал зять. Он и во хмелю понимал, что его сил хватит разве только доползти до бани. А день был теплый, к утру старик непременно пустит дух. — Хороший был человек! — Совестливо попытался встать с лавки. Угрюма сильно качнуло. Он плюхнулся на место. — Эй, волчата! — строго окликнул сыновей по-русски.

Старушка поняла, что зять ее горю не помощник. В избу вошли старшие внуки — Дааган с Аяном, уставились на отца пытливыми и спокойными звериными глазами.

— Снесите-ка деда в лес да бросьте под елку, как принято у братов, или закопайте, как у нас. Ик! — содрогнулся всем телом.

— Хватит пить! — сердито крикнула мужу из-за печи Булаг. — Смотреть и слышать противно!

Угрюм до перебранки с женой не снизошел, допил остатки густого сусла из чарки, крякнул:

— Уже не пью! Опохмеляюсь!

Бросилось ему в глаза, как насупился Первуха. Густые, жесткие, отцовской рукой стриженные волосы будто вздыбились, как у пса загривок. Вторка, похожий на мать, неприязненно блеснул узкими зелеными глазами.

— Звереныши гребаные! — шепеляво просипел Угрюм, раскачивая непослушную голову.

— Унесите дедушку, милые! — ласково, по-бурятски, попросила внуков старушка и всхлипнула. — Не закапывайте. Он был хороший человек, — с жалостливым укором взглянула в сторону Угрюма. У балаганцев, как и у тунгусов, закапывали только преступников и злых колдунов, чтобы душам их век из земли не выбраться. — Унесите его на гору, где нет леса. Положите среди камней или в щель скалы. Немного прикройте камнями. Пусть будет там его хада гэр.

Сыновья вышли из избы следом за бабушкой. Жена пригрозила:

— Вот нарожаю дочерей, будем тебя пьяного в хлеву держать!

Сказала она это без зла, но задела рану в душе мужа. Угрюм уронил голову на стол, закатал лбом по столешнице, застонал. Как-то еще сложится судьба дочери? Сыновей он прятал от мунгал, чтобы не забрали силой в войска царевичей. А тут дочь?! У братов, бывает, едва девки подрастут выше аршина, и кривоногих, и косых забирают в невесты.

Угрюм засыпал и вздрагивал от коротких жутких снов. Душно стало в доме. Среди ночи, придерживаясь за стену, он вышел во двор, хотел лечь в бане, но вспомнил, что там отошел тесть. Залез в амбар. И здесь ему было плохо. Так и промучился до рассвета, перебираясь с места на место. Вернулся в дом утром. Жалобно попросил у жены простокваши. Вспомнив вчерашнее, виновато спохватился, спросил сыновей:

— Что, унесли дедушку?.. На горе ему хорошо. Далеко видно.

После пьянства он пережил, перетерпел день и другой. Затем, как всегда, схватился за работу, чтобы ни о чем не думать, ничего не вспоминать. А дел за неделю накопилось много. Помощи от сыновей он не ждал, руки у болдырей росли не из того места: уродились в тунгусов — доброй волей только по лесам шлялись да зверя промышляли, все остальное делали по принуждению.

Младший, Третьяк, проворный, жилистый, как соболь, в одно время начал ходить и лазить: то на крышу заберется, то на скалу. Чуть не досмотришь — сидит на дереве.

Угрюм, тесавший жердину во дворе, вдруг вспомнил о нем, поискал сына глазами и увидел на верхушке желтой сосны.

— Тятька! Промышленные плывут! — звонко крикнул он сверху. — Лодки и людей много!

Выспрашивать мальца, как одеты, какие лодки, было делом долгим и бесполезным. Приближались люди!

«Господи! — спешно перекрестился Угрюм. Его изуродованные губы дрогнули. — Спаси от встречи со зверем лютым, с человеком всяким!»

Он заметался по двору, высматривая, что спрятать от чужих глаз. Окликнул старших. К счастью, они оказались поблизости от дома.

— Сбегайте на берег, посмотрите, что за люди! На глаза не лезьте, из-за деревьев, тайком гляньте!

— Тятька! К нам идут! — звонко закричал сверху Третьяк.

— Кто бы это мог быть? — всхлипнул Угрюм и быстрей прежнего заметался по двору. Топор бросил под крыльцо. Кованый котел из бани закатил за амбар, в траву. — Да слезь ты, христа ради! — окликнул меньшого.

Тот и ухом не повел в его сторону, вглядываясь в видимую ему даль. Не надеясь на сыновей, Угрюм сам заковылял к речке. Короткими перебежками, от дерева к дереву, как тунгус, вышел на край леса и обмер. Два десятка казаков вытащили на берег струги и шли толпой прямо к его избе, вели братских баб с детьми и мужиками.

Кого только ни приводил бес в эти места за прожитые здесь годы, но казаки появились впервые. С колотящимся сердцем, так же крадучись, Угрюм вернулся к дому, мысленно утешал себя: «Ну и хорошо, что казаки! Иная промышленная ватажка может обобрать хуже мунгал».

Вразвалочку вернулись посланные сыновья, насмешливо уставились на мечущегося отца.

— Что встали? — вскрикнул он, выпрастывая из-под рубахи носильный крест. — Рыбы тащите. Гостей встречать будем. — И жене крикнул по-бурятски, отводя глаза в сторону: — Народу много идет. Надо угостить!

Казаки приближались открыто, по тропе. Они были одеты в кафтаны, в зипуны нараспашку, в халаты, головы покрыты сибирскими шапками, отороченными мехом. Все при саблях и тесаках, на плечах — ружья. Впереди шел дородный и статный служилый с прядями седины в длинной бороде, в бархатной шапке сына боярского. Рядом с ним угодливо семенил раскосый болдырь.

Много лет прошло с последней встречи, но брата Угрюм узнал с первого взгляда. Морщины посекли его красное обветренное лицо, плечи слегка опустились от тяжести прожитых лет, в глазах погасла былая удаль. Теперь в них светился спокойный блеск силы и сознания власти.

Угрюм закивал, приветливо выпучивая глаза. Сын боярский ни словом, ни взглядом не показал, что узнал его. В самом ли деле так? Или не захотел показать родства?

— Эй, косорылый! — весело по-русски окликнул его болдырь в казачьей шапке. А спросил по-булагатски, но коряво: — Какого ты роду-племени?.. — И со смехом бросил сыну боярскому по-русски: — То ли боол⁹⁶ крещеный, то ли ясырь возвращенный!

— Из серпуховских русичей я, — не сводя глаз с брата, обидчиво ответил Угрюм. Он старался говорить чисто, но слова застревали в горле, у основания языка. — Всю жизнь в Сибири среди промышленных.

— Когда последний раз был в Енисейском? — строго перебил его болдырь с плутоватой рожей.

Иван без любопытства оглядывал дом и двор, скользнул взглядом по лицу хозяина. «Вдруг не узнает?» — подумал Угрюм. Смутился, ответил на вопрос толмача:

— Да лет уж двадцать тому.

— А вот как подушную подать возьмем за все эти годы! — пригрозил другой казак и сбросил с плеча пищаль.

— Берите! — покорно согласился Угрюм и засуетился: — Присаживайтесь, гости дорогие, хоть здесь, хоть в дом войдите!

Сын боярский что-то отрывисто рыкнул. Казаки стали скидывать ружья и верхнюю одежду, ясыри рассаживались вдоль изгороди, на выщипанную скотом траву. Русского вида толстая, пожилая баба с ласковым лицом топталась у ворот.