Великий тес

— Да уж! — сердился и разводил руками Перфильев. — Мне, старому атаману, в Браты дали всего пятнадцать служилых. А ему, десятскому, едва в пятидесятники вышел, — сотню! Ловок! Ловок, бл…н сын.

Он чесал затылок и советовал товарищу:

— Пошли его дальше: на Осу или на Уду. Курбатка жаловался, эту зиму на Уде краснояры зимовали. Ясак с его волости брали. Краснояры — сердцем яры! — усмехнулся. — Своей прибыли не упустят, чужую к рукам приберут. А мне туда послать некого.

Два дня прибывшие отдыхали. Мать не шла в острог, все крутилась рядом с тупым верзилой из ссыльных волжских казаков, которых отец нахваливал. Яков к табору не спускался, встреч с матерью избегал. Со стороны наблюдал за ней и стал догадываться о том, о чем ни слова не сказал отец.

Отдохнув, прибывшие перетаскали рожь в амбар, стали копать ров вокруг острога. Валили деревья, тесали бревна, наспех строили балаганы. Отец с Савиной переселился в аманатскую избу. У реки бездельничали только братья Сорокины со своими ясырками да верхоленские же казаки Федька Степанов, с Данилкой Скоробыкиным. Все они ждали людей Колесникова, чтобы идти с ними дальше.

Оська Гора со счастливой улыбкой на лице таскал на гору сырые лесины. Казаки потешались над ним. Детина иной раз оборачивался и видел, что на его бревне сидит молодец-удалец, посмеивается. Оська и сам смеялся, тащил дальше и лесину, и шутника.

Как-то вечером Яков подглядел, что он с несчастным лицом сидит возле балагана, а вокруг него носится мать и машет руками, будто комаров отгоняет. «Кричит, видать!» — Неприятно вспомнилось детство, дом, ссоры родителей.

Вздрогнул вдруг Яков. Не заметил, как подошел отец, встал за его спиной.

— Вот стерва! — сказал тихо, углядев, что и сын. — Иной раз хочется плетей всыпать. — Иван постоял молча, мысленно каясь, что при сыне хулит мать. Добавил, оправдываясь: — Он-то добрей доброго!.. Пока не разъярится. Под Падуном кто-то Пелашку обидел. Так Оська заревел, как одногорбый верблюд, схватил несчастного за грудки и зашвырнул чуть не на середину реки. Не вытащи мы его тогда — утопил бы. — И признался, посмеиваясь: — Я и сам опасаюсь к ним подходить.

Через неделю на реке показались другие струги. К Братскому острогу подходил отряд Василия Колесникова. Годовалыцики Перфильева уже просмолили два струга и готовы были плыть вниз. Задерживал их Иван Похабов, уговаривая Максима дождаться и выпроводить Колесникова с его людьми. Сам он не желал ни видеть пятидесятника, ни говорить с ним.

Встретили колесниковскую сотню атаман Перфильев с Якунькой Поха-бовым. Коська Москвитин с товарищем бросили общие работы по острогу, побежали к своим. Иван велел верхоленцам затопить баню, бабам с ясырками печь хлеб.

Отряд затаборился чуть ниже острога. Колесников не пожелал идти на поклон к новому приказному. От него пришли Ермолины и сразу стали жаловаться, что Васька-атаман морит всех голодом, бережет рожь. И в тайгу, мяса добыть, никого не отпускает, боится побегов.

Братья поели свежего хлеба, попили квасу, попарились в бане и остались на берегу, рядом с верхоленцами. Сверху видно было, что царят там, у костра, наслаждаясь общим вниманием, пришлые люди убитого Семейки Скорохода. Вокруг них, отъевшихся и отдохнувших после пережитого, любопытные слушатели сидели и стояли в несколько рядов. Сам Василий Колесников восседал во главе костра. А люди старшего Похабова в это время таскали и таскали к острогу лес.

Перфильев с Колесниковым скороходовских охочих людей поделили по их доброй воле: одного из них переманил к себе Василий, другой решил плыть в Енисейский острог.

И заспешил вдруг, засуетился со сборами пятидесятник. От него прибежали к Ивану Похабову братья Ермолины. После отдыха им пришла пора помогать укреплять острог, и сын боярский заметил в лицах братьев знакомую перемену.

— Что? Драться будем? — насмешливо упредил раздор и смутил Ермолиных.

— Стыдно уже! — пророкотал Бугор, мотая головой от рвущихся с губ и невысказанных обидных слов. — А избы строить для твоих баб — не было такого уговора.

— Ты хоть и лучше других атаманишь, — заговорил Илейка, переминаясь с ноги на ногу, — а все же тяжко с тобой зимовать.

— О себе подумайте! — стал вразумлять бродяг Похабов. — Старые уже. Ничего не скопили. Ну куда вы пойдете? С Васькой, что ли?

— Нет, с Васькой ни за что не пойдем! — замотал буйной головой Бугор. — Отпусти нас в Верхоленский острог. Там и промыслы добрые, и воля: ни воевод, ни сынов боярских.

— Спасибо, повеличали! — смешливо раскланялся Иван и понял, что спорить с ними без толку. Он покорно, безнадежно вздохнул, устало укорил: — Смутьяны вы! Но смотрю на вас всю жизнь и завидую — верны друг другу!

— А то как же! — вскинул потупленные глаза Илейка. — Одни мы на свете. Никого больше нет.

— Ладно! — отмахнулся. — Идите куда знаете!

— Дай нам за труды по два пуда ржи! — пророкотал Бугор.

Плата за бурлачество была непомерно малой для Енисейского острога, но не для Братского.

— Да свинца бы гривенку?! — тихо и просительно просипел Илейка.

На другой день вверх по реке потянулись колесниковские струги. С ними,

скопом, ушли до Братского волока в Лену Сорокины, Ермолины, скорохо-довский бывалец да верхоленцы Федька с Данилкой, зарезавшие братских людей. Атаман Перфильев научил их, что говорить приказным и воеводам, обещал оправдать в Енисейском остроге.

ГЛАВА 10

Нелегко было заставить подначальных людей укрепить острог для их же пользы и безопасности. Где криком, где угрозами, а то и батогами сын боярский Иван Похабов принудил-таки служилых и охочих поставить новый тын, обвести его рвом, вкопать надолбы в два ряда. В самом остроге к холодам был срублен пятистенок на два входа. Малую половину избы Похабов занял под приказ, там и жил с Савиной.

Оська Гора, с его разрешения, прирубил к тыну избенку в две квадратные сажени. Говорили, будто он упирался головой в одну стену, ногами в другую, остальное место занимала печь. Все кому не лень подзуживали молодца, выспрашивая, куда он кладет Меченку? В такой тесноте, кроме как на себя, класть ее, дескать, некуда. Иван в их избенку не заходил, встреч с Пелагией избегал. Она тоже старалась не попадать ему на глаза.

К зиме одна из ясырок Агапки Скурихина благополучно разродилась, другая стала брюхата. Писк младенца мешал казакам отдыхать, и они выселили Агапку с его ясырками в холодную аманатскую избу, которую вскоре должны были заселить заложники. Старый казак неохотно начал строить балаган во дворе. Савина пожалела роженицу, привела ее в приказную избу. Теперь младенец донимал сына боярского, а его старый товарищ с другой девкой вернулся в казачью избу.

На Николу Зимнего Иван разослал служилых в братские улусы и тунгусские стойбища. Самый большой отряд, под началом десятника Фомки Кириллова, был отправлен к Чавдоку, сыну зарезанного братского князца. В помощь Фомке Похабов отдал самых проворных и послушных ему казаков: Ивашку Герасимова и Веселку Васильева. Он хотел отправить с ними Оську Гору с крепостной двухпудовой пищалью, но дородный молодец с такой тоской в глазах стал просить острожной службы, что Иван досадливо плюнул, матюгнул всех острожных кобелей и оставил его при себе.

— Присушила, стерва, молодого пуще, чем меня в молодости! — пожаловался Савине. — А воровских казаков за ясаком посылать боюсь. Грабить станут. Не дай бог, резню учинят…

Савине из кутного угла многое виделось по-другому. Как только Иван заговаривал о лучших своих служилых — о Веселке с Ивашкой, она поджимала губы и умолкала, а за Оську с Федькой Говориным осторожно вступалась:

— Они если и солгут, то со стыдом… А то, что Федька из твоей фляги вино выпил, сам виноват — не оставляй без надзора!

— Я и так против воеводской наказной памяти погрешаю! — ворчал Иван, хмуря брови и косясь на завешанный угол, где ютилась с младенцем Агапкина девка. — Товары в улусы возят, торгуют против государева указа — не вижу! Блудят с ясырками, друг другу их продают… Не замечаю!