Великий тес

— Ах ты, сморчок тухлый!.. Понравилось пугать промышленных и тунгусов!

На глазах изумленной сотни сын боярский в несколько ударов выбил из рук пятидесятника саблю, сшиб его с ног. Плашмя раз и другой вытянул по спине: — За невежливые слова! За спесь!

— Ребра поломал! — взвыл Василий.

— Не бей лежачего! — заорали колесниковские казаки, сгрудившись вокруг пришлых.

Похабов остановился, вытер лоб рукавом. Рыкнул, обернувшись к могиле:

— Непутевое место ты себе выбрал, кум!.. Уходим! — мотнул головой.

Четверо с обнаженными саблями протиснулись сквозь толпу, двинулись в конец острова, к стругу.

— А говорили, у вас тут порядок! — хмыкал Федька. — То же, что и на Волге.

На табор под порогом струг ссыльных пришел в сумерках. Там уже горели костры, сладко пахло дымком и свежим хлебом. Ясырки пекли на раскаленных камнях пресные лепешки, которые черствели уже на другой день.

Утром, помолясь Пречистой Богородице да Николе, казаки Похабова потянули струги через порог. Воды среди камней было мало. Она пенилась и кипела на каменистых отмелях. Это был самый легкий из Ангарских порогов. Бурлаку остаться сухим трудно, а груз уберечь можно.

И снова ночевали на обычном месте со старыми кострищами, с неразо-ренными балаганами. На другой день, к вечеру, подошли к устью Вихоркиной речки. Здесь тоже был старый стан с кострищами, с остатками засеки. После порога Похабов обещал дневку и объявил ее.

Он спешно отдавал распоряжения, где ставить караулы, кому рубить дрова. При этом то и дело оборачивался к Савине, кивал, что помнит о просьбе. Чуть освободившись, повел ее к Вихоркиной могиле. И, будто леший увязался следом, заблудился: на месте прежней поляны поднялся осинник, креста не было видно.

Походив среди кустарника, он нашел-таки могилу с завалившимся крестом. Концом сабли разрыл землю в ногах у покойного. Воткнул на место крест подгнившим концом, утоптал землю вокруг, перекрестился и поклонился.

Савина снова вскинула на него печальные глаза со слезами на ресницах. Он понял, опустил голову и ушел, оставив ее одну. Сквозь грохот воды услышал за спиной тонкий вскрик. Завыла женщина, оплакивая первого мужа, оставившего ей двух добрых сыновей.

На другой день к табору отряда подошли два молодых колесниковских казака. Они скромно кивнули атаману, скупо поприветствовали отдыхавших.

— Что скажете? — строго спросил Похабов, перекрывая голосом шум воды.

Те, с печалью в глазах, осторожно укорили его словами пославшего их пятидесятника:

— Вы терпящих бедствие бросили!

— Терпящих бедствие не видел! — строго ответил сын боярский. — А вздорных, пропившихся голодранцев встречал на острове. Невежливые, поносные слова от них претерпел!

Молодые казаки смутились, не зная, что ответить. Иван махнул рукой, подзывая ближе. Они невольно склонили головы.

— Как кличут? — спросил.

— Я — Коська Иванов Москвитин, — ответил казак с пухом на щеках. — А он — Якунька Кулаков, — кивнул на товарища.

— Тобольский? Не Ивашки ли Москвитина сын?

— Его! — почтительно кивнул Москвитин.

— Многих Москвитиных знал! — мягче заговорил Иван, кивнул, чтобы присаживались к костру. — Ваську Краснояра помню. Здесь с ним встретились, здесь же с отцом твоим разминулись. Я из Братского плыл, а он с Копыловым туда шел. Ермолины с ним ходили, — указал в сторону костра охочих людей. — А до Илима шел я с купцом Поповым, со старым другом твоего отца.

Савина молча сунула молодым казакам по плошке с кашей, придвинула бересту с вареными рыбьими головами. Те с жадностью накинулись на еду, видно, шли весь день голодными.

Похабов почувствовал, что заболтался, как старик, взглянул на вестовых ласковей:

— Зачем прислал пятидесятник?

— Порог пройти не можем! — с набитым ртом весело прошепелявил Москвитин. — Струг с рожью опрокинуло.

— Так-то, — со злорадной усмешкой тряхнул бородой Иван. — Пусть Васька придет да покается в злых словах. Дам вожей, христа ради.

— Он не может прийти! — опять прошепелявил Коська. — Ты ему ребро сломал. Лежит в струге, охает. Воеводе жалобу наговаривает.

— Пусть Енисейский потешит! — опять усмехнулся Иван. Помолчал, глядя на молодцов. Качнул головой: — Ладно уж! Хотел заставить его на карачках поползать. Не буду! Ради доброй жены его, Капы, да ради твоих, москвитинских, сродников дам вожей. Без них Падун не пройти.

Не только Колесникова пожалел Похабов, он видел, как выдыхаются на бечеве Ермолины. Давно ли казалось, что братьям нет сносу. А вот уже стареют, иной раз к вечеру еле ноги волочат, в то время как молодые полежат с полчаса и опять полны сил. Бурлачить — не саблей махать, здесь нужна сила упорная, бычья.

Сын боярский поднялся, пошел к костру охочих, сел рядом с Василием Ермолиным.

— Пойдешь с братом к Ваське Колесникову вожем? — крикнул на ухо.

Тот взглянул на атамана запавшими глазами с набухающей сеткой морщин.

— Отчего мы? — спросил настороженно.

— Молодых не хочу посылать! — щадя гордыню старого бродяги, схитрил Похабов. — Атаманишка станет над ними издеваться, мстить за побои. Я его знаю!

Василий кивнул, соглашаясь за себя и за брата.

— Мы ему пометим! — пригрозил, обернувшись к пройденному порогу. — Шею свернем!

— Вот-вот! — одобрил сын боярский. — Молодых на ваш струг поставлю. Пусть тянут. А вы у него в бечеву не становитесь — чести много.

Бугор горделиво приосанился, хохотнул, соглашаясь, что это справедливо.

Каким поспешно поставил новый Братский острожек Николай Радуков-ский, таким он и оставался. На склоне горы виднелись две избы с нагород-нями, баня, амбар, лабаз, огороженные тыном. За восемь лет все строения, сделанные из сырого леса, успели изрядно подгнить.

Годовал здесь атаман Максим Перфильев с пятнадцатью казаками. С другого берега реки, из Верхоленского острога, пятидесятник Курбат Иванов то и дело присылал ему грамотки и отписки, доносил о стычках с братами и тунгусами.

А у Перфильева на Ангаре было тихо. Окинские браты не бунтовали, ясак давали доброй волей. Под прикрытием острога, полагаясь на защиту казаков, они жили вольно и независимо: соседей не опасались и даже приворовывали у них скот.

Пожухла трава, стала блекнуть зелень леса. Усталое лето покатилось на осень. Максим Перфильев только задумал написать воеводе, что его трудами в Братской волости налажен мир, как зловредный враг рода человеческого выискал в помыслах разрядного атамана самохвальство и, по попущению Божьему, в один день все разрушил.

Курбатка Иванов, приказный Верхоленского острога, прислал с другой стороны Ангары толмача Федьку Степанова да казака Данилку Скоробыкина с грамоткой. В ней он сообщал Перфильеву, что его ясачный изменник князец Кадымка переправился на левый берег Ангары, просил объявить беглецу жалованное государево слово и взять с него ясак за два года.

Милостивый к сибирским народам государь велел Кадыма казнить с пощадой. И если тот повинится в убийстве шестерых служилых, то простить его и привести к новой присяге.

На кого брать ясак: на Енисейский или на Якутский острог, которому подчинялись верхоленцы, — это дело было спорным и прибыльным. Нынче кочевал Кадым в Братском уезде. Перфильев дал верхоленским казакам коней, приставил к ним для помощи и надзора своего казака Якова Похабова. Ясак за прошлый год сговорились записать на Курбатку, за нынешний — на атамана Максима.

Вернулись трое быстро. Из доброго посольства так скоро не возвращаются. Дело было к ночи. На расспросы караульных казаки отвечать не стали, бросили коней у острога, разбудили атамана.

— Все живы? — зевая, поднялся тот.

— Слава богу! — скороговоркой ответил молодой Похабов.

— Что так скоро?

— Долгий разговор! Иные слова Кадым велел передать тебе одному!

Ни приказной, ни съезжей изб в остроге не было, все служилые жили в одной. Атаман повел полуночников в пустовавшую аманатскую избу, раздул трут, засветил жировик.