Великий тес

— Бес смолоду всяко прельщает! — равнодушно отмахивался Похабов. — Постареешь, поумнеешь — пройдет!

В полутора днищах ходу от устья Илима на воде показался струг. Завидев караван, он стал подгребать к берегу. Плывшие вниз вышли на сушу. Ермолины остановились рядом с ними. К ертаулам неспешно подошел сын боярский, начальственно взглянул на людей, с которыми они разговаривали. Лица их были испуганными, растерянными, с поджившими следами побоев, бороды всклочены.

— Слышь, чего говорят, атаман! — окликнул Ивана Василий. — Пятидесятник Колесников на устье Илима их, торговых людей, встретил и пограбил дочиста!

— Это почему? — удивился Иван. И путники, поддержанные его начальственным вниманием, наперебой стали жаловаться:

— Отец, да ты же с нас прошлый год государеву десятину брал рожью. Мы ту рожь в Илимский на продажу везли. Продали зимой, поменяли на рухлядь. Плыли в Енисейский, десятинную пошлину дать, а Колесников с людьми все дочиста отобрал, ни одного хвоста не оставил.

После грабежа торговые люди успели вернуться на Илимский волок, подать жалобу тамошнему приказчику, теперь плыли с жалобой в Енисейский острог. Вникать в их беды Похабов не стал: догадывался, что те не заплатили пошлин на месте. Постарались бы проскочить и мимо Енисейского, но бес послал навстречу Ваську Колесникова. А тот вместо десятины забрал все.

Торговые уплыли вниз по реке. Караван продолжил путь и через день вышел к Илиму.

— Ну, вот и довели! — объявил купцам Похабов. — Эти самые пьяницы, — указал на Ермолиных, — первыми нашли Ленский волок. Иван Галкин там зимовье поставил. Теперь не заблудитесь. А на волоке в это время народу много. Понадобятся работные, наймете!

— Хорошо дошли! Дальше бы так! — купцы стали благодарить казаков и кланяться атаману. — Ни поборов не было, ни воровства. Чем отблагодарить, Иван Иваныч?

— А дайте мне пеньковой веревки сколько не жалко! — не стал отнекиваться сын боярский. — Та, что есть, вся сопревшая, а нам через пороги идти.

Оправдываясь, что товар не их, а устюжского купца Усова, Попов с Се-вировым дали отряду десять саженей веревки, атаману — отрез вишневого сукна, самый ходовой товар в братских улусах.

Тронутый подарком, Иван стал советовать:

— Просите Сорокиных, они хорошо знают путь до устья Куты и служилых людей по волоку.

Крутившийся возле купцов Михейка, как услышал об этом, так заважничал, заломался, стал набивать себе цену:

— Тут тремя реками волок, да после нам по Лене бечевой идти против течения! Братским волоком сподручней.

Федот Попов бросил на старого казака быстрый и пытливый взгляд, просить ни о чем не стал. Его суда пошли вверх по Илиму. Караван Похабова уменьшился вдвое. Его струги переправились через устье притока и снова пошли проторенным бечевником к Шаманскому порогу.

Раз и другой ертаулы донесли атаману, что на поворотах реки видели последние суда Колесникова. Встречаться с ним Похабову не хотелось, он не торопил своих людей и все же невольно догнал вздорного сослуживца.

Колесниковская сотня затаборилась на острове, где умер Яков Хрипунов. Пройти мимо его могилы Иван не мог: Настена Перфильева просила положить за нее поклоны покойному отцу. Но то, что струги его отряда обходили стороной колесниковский караван, Иван Похабов посчитал за удачу. Они пошли левым берегом к порогу. Ермолины и Сорокины знали, где устроить ночлег. Атаман остановил струг ссыльных и велел Пелашке сойти с него. Это были первые слова, сказанные бывшей жене от самого Енисейского острога.

Стараниями Оськи Горы Пелагия не била ноги о камни, а целыми днями сидела и валялась на мешках с рожью. Услышав приказ атамана, Оська насупился и обидчиво пробурчал:

— Пусть сидит! Места хватает!

Иван строго взглянул на него, едко усмехнулся, но настаивать на своем не стал. Сам сел в струг, приказал казакам Федьки Говорина разобрать весла и плыть к острову. Оська окинул Пелагию нежным взглядом, подхватил ее на руки, посадил на нос струга, взялся за оба загребных весла, закрыв Меченку широкими плечами. Она боязливо выглядывала из-за него на бывшего мужа. Иван сочувственно посмеивался над молодцом и только качал головой.

Струг переправился через стрежень и приткнулся к песчаной косе в нижней части острова. Из колесниковского табора никто не вышел встретить.

— Васька думает, мы к нему, с поклоном! — желчно ощерился атаман и приказал: — Федька, бери двоих. Пойдете со мной! Остальным караулить струг.

Иван слишком хорошо знал спесь старого сослуживца, чтобы ошибиться в своих предчувствиях. Василий Колесников понимал, что Похабов не пройдет мимо, и ждал его. У него была в том нужда, но просить он не желал, хотел, чтобы ему не только помогли, но еще и поклонились.

Стороной, мимо табора, пути к могиле не было. Крайний костер, с разбросанными вокруг него одеялами, с грязным котлом, был в трех саженях от хри-пуновского креста. На пне, застеленном шкурой, сидел Васька-пятидесятник и не сводил с идущих пристального, немигающего взора.

Похабов прошел мимо, одарив товарища таким же молчаливым и неприязненным взглядом. Отодвинул ичигом грязный котел, громко проворчал: «Нехристи!», подошел к кресту, скинул шапку, стал креститься и кланяться.

Колесников, сидя на пне, нахохлился, как петух. Три ссыльных казака при Похабове следом за атаманом накладывали на себя крест за крестом. Иван трижды обошел могилу, кланяясь праху, опустился на колени, припал к холмику, затем резко встал и нахлобучил шапку.

Новоприборный казак, обиженный брезгливыми взглядами и отодвинутым котлом, с плаксивым лицом подскочил к гостям, преграждая обратный путь. На нем был ветхий, во многих местах прожженный зипун. Ноги босы.

— Видите, в чем идем! — сунул было Федьке под нос дырявую бахилу.

Федька, сморщившись, отстранился, фыркнул:

— Надо было в Енисейском собираться, а не пьянствовать!

— А ты нас поил? — выпучивая глаза, ринулся от костра другой казак, тощий и длинный, с козлиной бородой, порыжевшей от подпалин. Дыры на его сермяжном зипуне были стянуты бечевой.

Разойтись миром не удавалось. Прежде чем отшвырнуть зачинщиков, Похабов обернулся к Колесникову. В угоду последним воеводам лицо пятидесятника было чисто выбрито. По подбородку свисали черкасские усы. Не кивая, не приветствуя прибывших, он с важностью спросил:

— Бывальцы, проходившие пороги, у тебя есть?

— У меня все есть! — с вызовом ответил Иван. — Даже две жены.

— Вот и дай нам двух вожей! — потребовал пятидесятник, пропустив мимо ушей слова Похабова о женах.

Гонор, с которым Васька требовал людей, взбесил Похабова.

— А в ноги поклонишься да похристарадничаешь, может быть, и дам! — распаляясь, крикнул он.

— Еще чего! — ухмыльнулся Колесников. — Как аманата посажу на цепь, поведешь нас вместо вожа, — обмолвился Василий и захохотал, с важностью оглядывая своих людей. Он шел на Ламу по царскому указу, с которым невольно считались даже воеводы, и всем своим видом показывал превосходство его сотни перед обычными годовалыциками Похабова.

Сдержанно и угодливо хохотнули тобольские и березовские переведенцы. Откуда-то из-за спин по-шакальи тявкнул вечный и вездесущий пес:

— Нас сотня, а вас…

— Коли так, то поклоном не отделаешься! — гневно крикнул Иван. — Отсель до косы проползешь на брюхе — дам вожа!

От обидных слов, сказанных при подначальных людях, выбритые щеки Василия побагровели. Он резво соскочил с пня и со звоном обнажил саблю. Федька встал с левого бока от Похабова. Двое его товарищей со свистом махнули саблями и закрыли им спины.

Все знали: прольется кровь, пойдет разбор при тобольских воеводах, а то и в Сибирском приказе. Но очень уж хотел Васька, атаман-пятидесятник, покуражиться, показать свою нынешнюю силу и власть.

Большинство колесниковских казаков ничего не поняли и не расслышали из-за шума воды на пороге. Видели по лицам, что атаманы бранятся. Дело обычное. Вдруг они схватились за сабли. Колесников надеялся помахать да обойдись перебранкой. Но не вышло, зазвенела сталь, и ему пришлось отбиваться. Василий отступил раз и другой. Никто из его сотни не поспешил на помощь. Похабов же кричал, нанося удары: