Графоман (СИ)

Василий Петрович отыскал Ромашкина в драматическом театре, что располагался в небольшом переулке Раевского, недалеко от центральной улицы, носившей ранее имя Ленина, а теперь переименованной в улицу Петропавловскую, как называлась она до революции по имени собора Петра и Павла, что находился на площади, в которую эта улица и упиралась. Ромашкин встретил Василия Петровича радостным восклицанием:

- О, Вася! Как я рад тебя видеть! Как рад!

- Привет, Вальдемар!

- Ой, да ладно! Какой там Вальдемар? Оставь эти понты, Вася, Володя, просто Володя. Ну, как ты?

- Да, нормально, а у тебя как, что с театром произошло?

- Что произошло? Нет больше театра, деньги кончились, вот и театр сдох, не получилось заработать, что ж, видно не судьба.

Несмотря на крах театра, ценой которого была отличная квартира в новом районе, Володя Ромашкин был полон оптимизма, и, похоже, нисколько не сожалел о том, что напрасно потерял жилплощадь. Вообще-то Ромашкин был неисправимым оптимистом еще со школы, жизнь Володи, которая сложилась непросто и не раз била по голове, похоже, ничему его не учила. Он вновь был готов бросаться в авантюры, рискуя потерять все, но к счастью для него, никаких возможностей для новых авантюр судьба ему не предоставляла, поскольку судьбой этой была его новая жена Люба, женщина рассудительная, и вполне рациональная, не в пример своему нынешнему мужу.

- Ну, а ты как, - спросил он Василия Петровича, - роман свой опубликовал?

- Пока нет, - смущенно ответил Василий Петрович, - но, думаю, опубликую, квартиру-то я, по твоему примеру, продал, дом в деревне купил. Вот.

- Э...э...э, старик, это ты зря, зря меня, дурака, послушал, зря, ты ведь к деревенской жизни не привык, не думай, что все так просто.

- Да, привыкну, - ответил он, - как говорил мой первый шеф в НИИ, человек и к каторге привыкает.

- Вот именно, к каторге, - вздохнул Володя, - ну какой из тебя крестьянин? Ты же в жизни своей ничего тяжелее авторучки и рюмки не поднимал, а тут землю пахать, не твое это Вася, не твое. У моей второй жены была дача, она меня там работать заставляла, Вася, это был кошмар, я, вот этими ручками, - Ромашкин продемонстрировал свои руки, повертев ими перед носом Василия Петровича, - представляешь, землю копал, а потом на спектакль, я тогда в кукольном был, я ведь кукольник по первому образованию, "Щука", это потом, и вот этими руками, которые после дачи не гнутся, болят, я куклами управляю. Жуть!

Поток слов, который изливался из Володи, остановить было практически невозможно, но Василий Петрович все же уловил момент, чтобы вставить слово.

- Я к тебе вот по какому делу, собственно, квартиру-то я продал, нужно где-то пару дней перекантоваться, дела у меня в городе, не сможешь приютить?

- О чем ты говорить! Вася! Нет проблем! Живи, сколько нужно, дом на Парусном знаешь? Езжай прямо сейчас, Любе я позвоню, а у меня еще репетиция, позже подъеду, ну, все, пока, я побежал, репетиция начинается.

- Володя, а позвонить? Я ведь жену твою не знаю.

- Позвоню, позвоню, езжай, - прокричал Володя, убегая.

Как ухитрился Володя позвонить своей жене во время репетиции, Василий Петрович не знал, но, когда он подъехал к дому номер двадцать семь по Парусному спуску, Люба уже встречала его у ворот, поскольку номер своей квартиры Володя сообщить Василию Петровичу не успел.

Люба была женщиной крепко сложенной, не то, чтобы полной, но и не худенькой, ростом несколько выше своего супруга, впечатление это дополняла высокая прическа; ее спокойное румяное лицо, уверенный взгляд карих глаз из-под черных, выщипанных ниточкой бровей, выдавал рассудительность и невозмутимость.

- Здравствуйте, Василий, - Люба протянула ему руку, которую Василий Петрович робко принял, не зная, что делать: то ли поцеловать, как это было принято у великосветского общества в позапрошлом веке, то ли пожать, но не решившись на проявление жеста великосветского этикета, он просто пожал Любе руку, сопроводив сие действо легким поклоном, - Володя довольно подробно описал мне Вас, так что, думаю, я не ошиблась, ведь так?

- Точно так, - ответил Василий Петрович, снова склонив голову в легком поклоне.

- Ну, тогда заезжайте во двор, вон там машину поставьте, - она показала рукой в глубину двора, - и идемте в квартиру.

Василий Петрович отвел машину в указанное место и вошел в подъезд вслед за Любой. В подъезде пахло котами и табачным перегаром. По скрипучей деревянной лестнице со ступенями, истертыми до основания и местами прогнившими, поднялись они на второй этаж. Закопченные и облупившиеся кое-где панели обнажали дранку, набитую крест-накрест на стены перед нанесением штукатурки, серый потолок, расчерченный трещинами вдоль и поперек, был покрыт пятнами копоти от свечей. Старая деревянная дверь в завитках потрескавшейся темно-синей краски со скрипом отворилась, пропустив их в квартиру. Внутри было чисто, прибрано и уютно, несмотря на то, что следы недавнего косметического ремонта не могли скрыть трещину, разделившую потолок на две неравные половины, ровно посередине трещина делала непонятный зигзаг и уходила в сторону, к окну.

Мебель, состоящая из буфета, круглого стола, дивана и кресла, обитых кожей коричневого цвета, местами вытертой до белизны, да нескольких стульев с высокими спинками, была изготовлена не менее ста лет назад, между креслом и диваном находилась дверь, ведущая во вторую комнату. Над самым столом висел желтый матерчатый абажур.

- Там у нас спальня, - пояснила Люба, перехватив взгляд Василия Петровича, - а Вам я постелю тут, на диване. Да Вы садитесь, я сейчас стол накрою, Вы ведь проголодались, наверное.

- Есть немного, - слегка смутившись ответил Василий Петрович.

Люба удалилась на кухню и вскоре возвратилась с шипящей сковородой, полной жареного мяса, и казанком пюре, быстро разложив все это на две тарелки - себе и гостю, она нарезала хлеб, положила вилки и ножи, все это заняло у Любы не более двух минут.

- Угощайтесь, Василий, выпить не предлагаю, нет ничего, Володя скоро будет, принесет. А это правда, что Вы квартиру в городе продали и купили дом в деревне, чтобы свой роман издать?

- Да, правда, - пробормотал Василий Петрович, прожевывая мясо.

- Ох, зря это Вы, - вздохнула Люба, - видимо, моего придурка послушались, дожил до седых волос, а все ветер в голове, театр он свой задумал, это ж надо! Все время о своем театре мечтал, мечта - это хорошо, это прекрасно, но надо ж и ума иметь хоть немного.

Василий Петрович при этих словах чуть не поперхнулся.

- Да то я не Вам, не берите в голову, я про идиёта своего, а Вы кушайте, кушайте.

Уже стемнело, когда с шумом и грохотом в квартиру ввалился запыхавшийся Володя Ромашкин с бутылкой водки.

- Ну, Вася, давай, тяпнем по рюмочке, Люба, Люба, что ты стоишь? Где рюмки, приборы? Давай, давай быстрее! Человек изголодался с дороги!

- Мы с человеком уже пообедали, не суетись Вова.

- Ну да, вы пообедали, а вот этот человек, - Ромашкин ткнул себя кулаком в грудь, - еще не то, что не обедал, он еще и не завтракал!

- Не ври, Ромашкин, завтракал ты, да и в обед, небось, в буфете своем театральном бифштекс съел.

- Ну, так это когда было, а сейчас, сейчас, ты зачем нас голодом моришь?

- От болтун, трепло, - рассмеялась Люба, - да, садись уже, сейчас приборы поставлю.

На тарелках снова появилось жареное мясо и пюре, Ромашкин наполнил рюмки, они чокнулись и выпили. Начался разговор, обычный для давних приятелей школьных лет, вспоминающих одноклассников и те далекие школьные годы. Утром, проснувшись на старом кожаном диване, Василий Петрович с трудом мог вспомнить вечерний разговор, несмотря на то, что выпил он совсем немного, не более одной рюмки. С некоторых пор он вообще не мог терпеть спиртного и выпивал лишь в случае крайней необходимости, чтобы не обидеть друзей своим категорическим отказом. Вот и в этот вечер он при каждом тосте лишь подносил рюмку ко рту и, чуть пригубив, ставил обратно. Но дело было не в спиртном, а в манере Володи Ромашкина вести застольную беседу, после первых же слов он брал инициативу разговора в свои руки, точнее, в свои уста, которые не закрывались до тех пор, пока от значительной дозы выпитого не начинали смыкаться веки. Вставить слово в поток, что лился непрерывно из Володиных уст, было практически невозможно, как и вспомнить все, о чем он говорил, постоянно перескакивая с одной темы на другую, забывая о том, что говорил минуту назад, при этом не переставая есть и пить.