Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина(СИ)

Annotation

Шкалик Шкаратин ищет отца.Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отце: "...Он не русский, а звали по-русски... Борисом. Фамилию не запомнила... Не то Сивкин, не то Кельсин... Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть... пригодится теб... У него мизинец на руке маленький такой... культяпый. Найди отца, сынок".

Антон Филатов

Антон Филатов

Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина

Антон Филатов

БОМЖ ,

или хроника падения Шкалика Шкаратина

(Криминогенное повествование)

Книга первая

"Нравственная цель сочинения не в торжестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетенной добродетели и презирать торжествующий порок". Владимир Одоевский

Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отц е: " ...Он не русский, а звали по-русски ... Борисом. Фамилию не запомнила... Не то Сивкин, не то Кельсин... Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть... пригодится теб ... У него мизинец на руке маленький такой ... культяпый. Найди отца, сынок ".

"Смотри, человек, как смешаны в тебе земное и небесное, как несешь ты в себе земной и небесный образы; и потому ты состоишь из ужасной муки и потому несешь в себе адский образ, что создан божественным гневом из мук вечности". Яков Бёме

Глава первая, предупреждающая

"Глоток свободы можно и не закусывать".

Неизвестный умник

На площади Третьего Интернационала Шкалик встретил закадыку, коллегу по Провинской экспедиции и сотрудника по котельной, Мишку Ломоносова. В формальном статусе Мишка был Носовым, а фамилию Ломоносов носил как знатное приложение к мужицкому лицу (лома - к своему, скособоченному в потасовке, носу). Но эта, присвоенная друзьями фамилия, шла ему как нельзя хорошо. Примечательно: нос у него был поломан под кривым углом, и сросшийся хрящ кривил ноздри криво, как прищуренный глаз, косящий взглядом в рюмку. Как и русский гений, вышедший из народа и триумфально вошедший в созданные им же академические эмпиреи, Мишка, прошел курс нескольких наук и был неплохим слесарем, электриком, крановщиком, даже водителем с утраченной квалификацией, и в свободное от труда время играл залихватски на баяне. На пьянках пробовал петь басом. Короче, немало соответствовал образу "холмогорского однофамильца". И если его суетливость и ртутная подвижность мало напоминали академическую степенность, но так как был Мишка в призывном возрасте мореманом и тельняшку, купленную по случаю, не снимал никогда, то широта его души не уступала ни морскому размаху, ни возвышенности хрестоматийного образа народного академика. В последние годы он сдал. В людным местах появлялся с унижающей достоинство опорной палкой, улыбался застенчиво и редко, горбился, а нос еще больше накренился и напоминал сгорбленную спину.

Шкалик был ему почти сын. Его роднило с Мишкой и некое неуловимое сходство: азиатский облик лица, хитрость глубоко сидящих глаз, не спешность в движениях, более похожая на крадучесть рыси... Экспедиционная жизнь на горных отрогах Саян, Кузнецкого Алатау и в степях межгорных котловин не единожды сводила их вместе в разных ипостасях: проходчиками и шоферами, котельщиками и слесарями на ремонтных базах, маршрутными рабочими в геохимических поисках и помбурами, да мало ли где ещё.

-- Брось палку, Ломоносов, -- строго приветствовал ироничный кореш поникшего закадыку.

-- Здравствуй, Евгений Борисыч, -- интеллигентно ответствовал Мишка и они пошли рядом. Не видевшись целую зиму, кореша были рады неожиданной встрече, ощущали прежнее расположение и приязнь. Как и раньше, в их молчании не было натянутости, отсутствие вопросов ничуть не тяготило.

На площади было людно. Свет, цвет и запах, объединившись в головокружительную ауру, бередили кровь. И никто - ни люд, ни птичьи колонии, насытившие парк и площадь, не избежали опьянения весной.

- Отца не нашел? - нарушил молчание Ломоносов, не вкладывая в вопрос заинтересованность, но одно лишь сочувствие.

-Где тут?.. - Вопросом на вопрос ответил Шкалик, принимая сочувствие, как должное. - Не здесь он... не его родина. Под старость на родину манит... надо и мне в деревню возвращаться. Чуешь, какой запах? - и, запрокинув голову, сильно потянул носом. - А ты здесь фатеру держишь, дядь Миша?

-- А у Тоськи ночую, -- неопределенно пахнул рукой Мишка. -- Тоську помнишь?

-- Это Звезда, чё ль? -- Заприпоминал Шкалик.

-- Как же... Та Танька была. А то - Тоська. Здорово расстегаи с минтаем делала. Но такая же похотливая. А ты сам где обитаешь?

-- А тута, неподалеку, -- так же неопределенно махнул рукой Шкалик. И совсем уже некстати добавил -- пока...

И в этом неопределенном слове, случайно сорвавшемся с языка, как и во всей его сумбурной, чрезвычайно событийной жизни, сквозила такая пронзительная и наболевшая тоска, такая обреченность момента, что гвоздем зацепила Мишку Лома. Может быть, вместе с той печалью рядом таилась и цепкая надежда о завтрашнем дне? После такого слова закадычным корешкам, не видавшимся с лучших времен, и вызнавать было нечего. Пока! "Пока" означало, возможно, покой. "Пока" таило вожделенную мечту. "Пока" угнетало будущностью, кидало свои монетки в копилку новых стрессов и инфарктов.

-- У тя... там -- ни чё?.. -- После долгого молчания спросил Шкалик, ковыляя в темпе спотыкающегося кореша.

-- Не-а... Ни чё... Сухари из Бухенвальда.-- Огорчительно отказал Мишка. И в свою очередь спросил-- А у тебя... там?

-- Лук да вода.

Снова осмысленно помолчали. Бестолковое барражирование по площади Третьего Интернационала, утрачивающее динамизм, но обретающее угнетающую потенцию, в это весеннее полуденное время было томительно для проголодавшихся приятелей. Ломоносов неуловимо вибрировал оставшейся ртутью, и по излишнему волнению было видно, как он борется с двумя душераздирающими страстями: угостить, ублажить друга царским пирком, и - не вляпаться зенками в очередную неловкость. "Ой, никогда не говорите "не"! Не притягивайте за уши ужасы и страхи. Будьте смелее!" - нашептывал ему какой-то чёртик из студеного весеннего сквозняка. Шкалика же ничто не побуждало к активному мышлению и благотворительности.

Победила Мишкина позитивная страсть.

-- А-а-а...пошли, -- решительно, по остап-бендеровски, скомандовал Ломоносов и засеменил к центру города. -- Пошли, пошли, сынок, борща похлебаем... Хошь борщика?.. А, старик?.. По глазам вижу, хошь! Может и котлетку повезет... -- и он еще более ускорил шаг. Шкалик шел в фарватере. Был тот, необъяснимый в природе миг, когда сводятся внезапно все концы, или сходятся все начала, и вот-вот щелкнет, сработает момент отсчета, и там, дальше, в неведомом засасывающем времени, уж все пойдет по наезженной, приработанной, и пусть не новой, но достаточно надежной колее. Сойдутся ли звезды на небе, получат ли сестры по серьгам, проснется ли спящий вулкан-- словом, что-то в мире устроится.