Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина(СИ)

- Не идет.- Невозмутимо ответил Цывкин. - Плохой обычай.

- Не тебе решать. У меня завтра день ангела. Мне мясо - позарез. А будешь вякать - тебе не жить... в деревне. Ты же беглый. Пачпорт с убитого взял... Пацана для близиру за собой таскаешь... Скажешь, не так?- Он полез в карман за папиросой. Не спеша закурил. Бросил спичку в Цывкина.

-Уходи миром, - с нескрываемой грустью ответил Цывкин. - Я не дам телку. Сначала прошу...

В установившейся тишине, нарушаемой только всхрапами жеребца да беспокойным биением копыт, сын Пономаря курил, а Баир Цывкин - старший молча ждал, так и не тронувшись с места. Баир-младший напрягся, как сыч. Это случалось с ним в минуты, когда сознание не успевало понять происходящее, но сердце подсказывало грозящую опасность. Не понимал и сейчас. И лишь детские руки, намертво захватившие уздечку, выдавали степень беспокойства и страха.

- Айда, покажешь телушку Никиты Попова, - как решенное дело потребовал Резя, выплевывая окурок. И, подцепил бичом с луки села коротную веревку с петлей. Круто развернув Воронка, поскакал к стаду.

Куда девалась мертвая скованность Цывкина? В несколько мгновений он вырвал сына из седла, шуганул кобылу по ребрам и уже в намете взлетел на неё. Ярость, до поры таившяяся в жилах, выплеснулась в порывистые жесткие движения и гортанный сдавленный крик.

В тот самый миг, когда Резя, проявляя удаль и безрассудство, бросив поводья и выхватив из-за голенища нож, пытался перехватить петлей рога годовалой телке, Цывкин упал на него сверху, повалил и сам кубарем откатился в сторону. Перехватив руку с ножом Рези, он легко обернул его к себе спиной, резким движением ножа прошелся наискось по лицу... Локтем ударил в затылок, и оттолкнул обмякшее тело ногой.

От дикого вскрика пораненного разбойного выродка, от хрипа мечущейся Пальмы, перепуганные коровы и лошади шарахнулись в стороны. Но Воронок тут же осадил бег кобылы и стал кружать её, похрапывая и постанывая...

Цывкин перехватил лошадей. Взлетел в седло жеребца, ухватив узду кобылы. В то же мгновение он поскакал к биваку, навстречу бегущему сыну. В несколько спешных телодвижений он собрал на биваке вещи, приторочил их к седлам...

Через несколько минут отца и сына Цывкиных, мерно качающихся в седлах, сопровождаемых бегущей впереди собакой, как древних предков на перекочевке, наблюдали лишь степные птицы, виражирующие в синей выси. Они умеренным галопом уходили в сторону древней реки, вдоль которой тянулся великий сибирский тракт.

Ветер остужал разгоряченные лица. Иногда они переглядывались, и всякий раз, уловив глаза друг друга, находили там улыбку и насмешку над собой, над обманутой и обманувшей судьбой. И было им вольно и уютно. И они скакали... скакали....

А досужие домыслы в оставленной деревне споро связали исчезновение отца и сына с их избушкой, сгоревшей в ту же ночь, с исчезновением телушки из стада и жеребца из топтанки у героя Пономаря. Ещё более изощренный ум удосужился повязать всё это со свежим шрамом поперек лица сына Пономаря. И тогда уже легенда двух скитальцев обросла домыслами и подробностями, в которых было мало правды, осуждения, так же как мало сочувствия и участия.

Сказывали, будто бы из цыганского табуна он угнал лучшую кобылу, фаворитку вожака, запряженную в дрожки. В полузабытом богом и людьми колхозе обменял кобылу на добротную одежонку себе и сыну, да на право переночевки. Той же ночью вернул цыганскую красавицу обратно, оставив в утешение обманутого председателя великолепные дрожки. Не скрываемую цыганскую радость возвращения украденной лошади использовал для торгов, выговорив себе разношенные хромовые сапоги, а сыну кутенка сибирской лайки.

Кто-то из кержаков рассказывал, мол, встречал похожих людей среди погонщиков скота на перегонах из Монголии.

Другие встречали Цывкиных средь вербованных в тайге, в геологических экспедициях, или на охотничьих промыслах.

Вернувшиеся с войны, якобы, заговаривали со старшим Цывкиным на Сахалине, в короткой войне с самураями...

Дальнейшие мытарства двух осиротевших Баиров по существующей легенде происходили в местечке Ферма, примечательном тем, что текущие здесь реки впадали сами в себя, озера были бездонными, леса непроходимыми, а люди породнились так, что поголовно были кумовьями. И пришлые люди встречались здесь с изрядным любопытством, граничащим с ревностью и неприязнью. Женское, мужское и детское население Фермы выбирало себе среди пришлых жертву любви, или ненависти и питалось ею с неистовством людоедов. Но очень скоро страсти иссякали, а прозаическое и поэтическое сопрягалось здесь с драматическим и трагическим так же редко, как заповедь "Я, Господь Бог твой..." с истинной верой.

Глава четвертая. Ферма

Отчизна -- это край, где пленница душа.

Вольтер

Баир - старший волчьим чутьем (да разве человеческое не чутче?!) обживал ферменское сообщество, чураясь его плотоядия и вожделения. Баир - младший, со свойственным ему обаянием, хороводился с местным подростковым выводком. Проживали они на отшибе от всех , в полуразрушенной бане, утепленной саманным кирпичом вместо обыкновенной завалинки, и горбылевой крышей, настланной на пологий жердевый скат. Из всего скарба имели лишь самое необходимое и не особенно утруждались в его сохранении.

...Ферма" гудела по случаю торжеств Великого Ноября. Закончилась уборочная страда, заскирдованы овсы, коноплё, ячмени, рыжик. Стога сена огорожены на зиму плетнями. Скот нынче нагулялся, лоснится сальными шкурами. Да и хряки-хрюшки, оставленные в зиму на развод, разжиревшие на обрате да зерновой отработке, не страшатся первых колючих заморозков, только нюхают степной воздух, вопрошающе похрюкивают. Идиллия - да и только...

Легкий морозец при ярком солнышке, бирюза светлых небес так и тянут на улицу. Да и душноватое домашнее тепло, усиленное гуляночными градусами, гонит из избы. А главное - долгожданный колхозный выходной. Ах, как хочется дать и душе праздник!

Стайками и парами, нарядными и воодушевленно-шумными - праздник же!- люди гуляли по околицам и окраинам, пересекаясь дружескими приветами и праздничными поздравлениями. И, прогулявшись, повторно возвращались в застолья: свое, или приглашенное. И празднование начиналось с удвоенной силой.

Ферменцы потчевались бражкой. На тягучей патоке сладкое хмельное питие было приятно на вкус. На закуску - грибочки и свежатина из свинины... Сало еще не вызрело. А вот соленые ельцы подошли в самый раз!

У Кольки Натыры крестины новорожденного пацана совпали с ноябрьским Торжеством. Гости сгрудились за длинным, наспех сколоченным столом. Здесь и крестные родители супруги Пилатовы, и соседи Карлины, и дед Рыцак со своей роскошной белой бородой, и второй нерусь на Ферме - после Кольки-то Натыры! - Баир Цывкин, забредший сюда не случайно: Колька ему соотечественник, или какой-то свойственник.

А под ногами путается вездесущая ферменская ребятня.

Про колькиного пацана, сладко посыпехивающего за занавеской, никто и не помнит. Затягиваются хмельные разговоры. А все больше про религию да политику.. Тут дед Федос главный.

- ...Ить я как мыслю, православные...Негоже нам веру-то напрочь... истреблять. Не по божески это... Ить я вас всех крестил, и тебя , Колька ...Хучь и басурман ты по обличью... И теперь вот... сына твово, храни его господь...

- А давай с тобой выпьем, дядя Федос!.. За сына.

- Ты, Федосий Михалыч, про веру тут не... агитируй!

- Так не Михалыч оне...

- Ну все равно... не агитируй!

Баир Цывкин куражиться. Кривит рот. Смуглое его лицо с аккуратно-постриженными усиками, сверкает прищуренным - от выпитого - глазом, словно безрассудным клинком. Кулаки держит на коленях. Вот - пришел, не зван, не гадан, а - свойственник. И не выгонишь: торжество, крестины, как ни как.