Тэза с нашего двора

Но даже на этих концертах новоявленные бизнесмены умудрялись зарабатывать: подавая отчёты в управление культуры, они вписывали в программу ещё с десяток артистов, и следуемые им гонорары клали себе в карманы.

Время было трудное, надо было как-то выживать. Даже Моряк не выдержал и пошёл в телохранители к Антону Сердюку, бывшему заведующему отделом обкома комсомола. Сердюк и его семья, единственные в доме, жили в изолированной трёхкомнатной квартире. Естественно, им завидовали, злословили, но Антон не обращал на это внимания: он гордо нёс себя через двор с высоко поднятой головой, ни с кем не здороваясь. Всегда ходил в пиджаке, галстуке и прыщах. С ним жили его мама, его жена и тёща. Мама работала заведующей столовой, а тёща была санитарным врачом, проверяла рестораны пароходов. К вечеру они обе пёрли домой огромные кошёлки, набитые продуктовыми «дефицитами», которыми кормили комсомольского вожака. А он, с набитым балыком ртом, давал по телефону руководящие указания:

— После доклада Петра Ивановича — «ура» и бурные аплодисменты. После выступления Балашова — свист и крики «позор». Ответственный за «ура» и за «позор» — товарищ Недбайло!

С началом перестройки Сердюк и ещё несколько «вожаков», используя комсомольскую кассу и свои связи, организовали крупную фирму, взяли под контроль порт и таможню, открыли супермаркеты и рестораны.

Естественно, новоиспечённый олигарх не мог оставаться в старой квартире — он купил двухэтажный дом у моря и переехал туда всей семьёй. Он стал носить самые модные костюмы и галстуки от «Армани», духи от «Диора» — это были те фирмы, те фамилии, которыми ранее он клеймил капитализм. Сейчас между ним и его партнёрами шло соревнование: у кого вещи дороже.

Когда он купил часы «Радо», то носил их вместе с биркой, чтобы все видели их стоимость.

Нового «хозяина жизни»-охраняла толпа телохранителей, среди которых был и Моряк. Когда Моряк освобождался от охраны дорогостоящего тела, он собирал всех обитателей двора и угощал их разными вкусностями с барского стола. Если ночью окно в комнату Тэзы было открыто, он тайком подкладывал ей на подоконник какие-нибудь продукты, зная, как ей сейчас несладко.

Тэзе, и вправду, было тяжело: люди перестали посещать театры. Во-первых, не было денег, а во-вторых, боялись поздно возвращаться — на улицах грабили и убивали. Тэза осталась без заработка. Все накопления на сберкнижке съела инфляция. На мизерную пенсию прожить было невозможно, тем более, что и её по несколько месяцев не выплачивали. Спасали доллары, которые раз от разу всякими хитрыми путями присылали ей Марина, Маня и Жора, хотя во всех письмах она убеждала их, что в полном порядке, а сама пыталась устроиться хоть на какую-нибудь работу, но в её возрасте это было нелегко. Выручила Броня: она предложила ей один из своих подъездов:

— Тэзочка, вы будете получать больше, чем два инженера. И работы не очень много — я вам уступлю подъезд, где меньше гадят.

Окружающие задавали ей вопросы: «Почему вы не едете в Израиль? Вам же там будет намного легче!». Тэза молча улыбалась в ответ. А, приехав на кладбище, мыла плиту, сажала цветы и приговаривала: «Не волнуйся, Лёшенька, я тебя не брошу».

Тонконогий Ванечка — электрик продолжал заниматься изобретательством. Он сконструировал для Муськи специальный прибор, который крепился к спинке кровати и отбивал время прихода и ухода каждого клиента — это дало Муське возможность брать оплату не почасовую, а поминутную.

Вообще, Муська была на подъёме. Она вступила в переписку с каким-то заключенным и послала ему свою фотографию двадцатилетней давности. Тот заочно влюбился в неё и предложил выйти за него замуж. Счастливая Муська оповестила об этом всех соседей. Все порадовались за неё, и поздравили. Только мадам Фира осторожно заметила:

— Мусиньке, а вдруг он, не дай Бог, узнает, что вы — такой большой блядь.

Мадам Фира с семейством жила на втором этаже, торговала сапожными каблуками и подошвами. Она была толстая, грузная, с одышкой. Именно из-за её габаритов Фиру называли мадам. Их квартира находилась прямо над отделением милиции. Когда кого-нибудь арестовывали, его родственники прибегали к Фире и приносили деньги. Она, кряхтя, надевала тапки, брала принесенную взятку, спускалась в отделение и возвращалась с арестованным.

С ней старались не ссориться, опасаясь её острого язычка, с которого слетали просоленные одесские эпитеты. Например, увидев жену зубного техника Невинзона, мадам Фира заявила: «Она выглядит, как его отрыжка». Это определение к той навсегда и прилипло.

Однажды мадам Фира села в трамвай, знаменитый одесский трамвай, так набитый пассажирами, что по сравнению с ними сельди в бочке чувствовали себя, как в просторной обкомовской квартире. В этот момент освободилось одно место на задней площадке. К нему решительно устремился мордатый, обожжённый солнцем мужчина, лицо которого напоминало потный футбольный мяч. Он проделал труднейший путь с передней площадки на заднюю, расталкивая, раздвигая пассажиров и проскальзывая между ними. Он уже почти достиг вожделенной цели, но именно в этот момент в трамвай вошла мадам Фира и плюхнулась на свободное место. Мужчина чуть не заплакал от обиды и негодования.

— Развелось жидов! — застенал он. — Уже даже сесть негде! Ехали бы поскорей в свой Израиль!

Мадам Фира, конечно, не могла оставить этот выпад без ответа. Она отдышалась после втискивания в трамвай, затем громко, во весь голос, произнесла:

— Почему это я должна ехать? Ехай ты! Там лежит ваш Иисус Христос — поцелуй его в жопу и передай привет от мадам Фиры.

Весь трамвай взорвался хохотом! Мужчина растерялся, сник, лицо его из тугого мяча стало превращаться в сморщенный воздушный шарик. Он напрягся и выдавил из себя хрестоматийное:

— У, жидовская морда!

— А ты не завидуй, — парировала мадам Фира. — Конечно, мне легче уехать: получить визу и всё, а тебе для этого надо самолёт украсть!

Одесса — это зона повышенной возбудимости, здесь понимают и ценят юмор: пассажиры хохотали, как на концерте своего любимого Жванецкого. Побитому футбольному мячу ничего не оставалось, как тихонько выкатиться из трамвая.

Дани и Янка сидели на Тель-авивской набережной, на скамейке. Мимо, обнявшись, дефилировали влюблённые парочки, семьи с детьми, проносились шумные стаи подростков. На поляне звучала музыка — там танцевали.

Вдоль моря, под разноцветными фонарями, были расставлены ряды столиков и шезлонгов — масса народу в пляжной униформе, плавках и купальниках, что-то жевали, пили вино, пили кофе и опять жевали.

— Любимое занятие израильтян — покушать. — Янка рассмеялась. — Ты обратил внимание, сколько здесь ресторанов, кафе и всяких забегаловок: йеменских, марокканских, русских, французских, аргентинских… И никто не прогорает — всегда есть посетители!

Мимо прошли два пенсионера, несмотря на жару — оба в шляпах, пиджаках и галстуках. О чём-то горячо спорили. Донеслась фраза:

— Мы живём не в век электроники и не в век атома, а в век запоров.

Напротив, на скамейке, два араба курили кальян.

— Смешная страна, — улыбнулся Дани. — Здесь и Европа, и Восток, и Америка и, как говорит мой отчим, много нашего, российского социдиотизма.

— У нас потрясающая страна! Если б нам дали спокойно жить — мы бы такое понастроили! Но ведь всё приходится делать с автоматом в руках — нас хотят уничтожить… О чём ты задумался?

— Я вспоминаю. Мы прилетели рано утром, в День Независимости. Нас везли на такси. Вдруг завыла сирена. Такси остановилось, затормозили все машины. Из них вышли люди, и мы вышли. Стояли молча. Вся страна остановилась. Тогда меня это просто удивило, а сейчас я понимаю, что такой народ нельзя победить!