Розовый слон

— Ну да, там не то что у нас, там что угодно можно. Нашего страхового агента не уговоришь. Есть у нас такой Мараускис, он еще и часы чинит. Как-нибудь спрошу его, но так, чтобы и жена услыхала. Вот будет у него бледный вид…

Рано тем временем совсем окутало Азанду в свою розовую дымку, она больше не чувствовала себя полуголой и, приподнявшись, потянулась за стаканом с вином на столе. Нарбут поспешно подал ей стакан. Оба выпили. Художник наклонился к девушке, осторожно приложил губы к ее плечу и сам опьянел. А теперь?.. Гладить эти плечи, целовать губы, грудь и погружаться в те потусторонние колыхания, которые описал старый Хэм в романе "По ком звонит колокол"? В том романе они любили друг друга. Но — разве вместе спят только те, кто любят? Мир не настолько скучен. Неожиданно Нарбуту пришла на ум картина из польского фильма "Анатомия любви". Расстегнутый воротничок белой рубашки и галстук у него были такие же, как у мужчины в фильме. Но девушка — нет. Та, в фильме, торопливо стянула свитер через голову и приглашала мужчину на ложе. Азанда все еще сидела, упершись ладонями в лежанку. Азанда еще была только на пути к совсем современной девушке.

Бертул в буфете печально разглядывал пивную бутылку на фоне листвы фикуса. Пива нет, девушки тоже больше нет… Потом какое-то время он наблюдал в зале, как дергались исполнители культовых танцев в круговороте фиолетовых и зеленых огней. В центре зала, в нескольких шагах друг от друга, стояли две фигуры в клетчатых накидках и безразлично топтались, временами выбрасывая животы вперед, таким образом протестуя против того, что на латышском языке еще не издано ни одной книги о сексологии, так как в задачу хиппи входит также и протестовать — даже и на отдыхе и в свободное время. Певец, одетый в двубортный мундир дворового кучера XIX столетия, что-то кричал в микрофон на том английском языке, на каком говорят якобы на островах Фиджи, где к китайским, испанским, малайским и французским словам примешано довольно много английских словечек, — "пиджин инглиш".

Как бывший туберкулезник, Бертул ценил ночной сон. Надо идти домой и выспаться. Идти одному… Ну, погоди, Нарбут, ты еще узнаешь Сунепа! С врагами бьются не только на кулаках, на рапирах, авторучками, но и устными докладами. Где Касперьюст?

Касперьюста он нашел в будке кассира у Боки, где тот с явным удовольствием раскладывал двадцатикопеечные монеты в аккуратные столбики.

— Товарищ директор, прибыл и. о. декоратора.

— Тогда пусть завтра же и побыстрее вешает передовиков. Надвигается жатва. А где еще, кроме как не у Доски почета в доме культуры, люди будут учиться, как собирать урожай!

— Сомневаюсь, будет ли Нарбут в состоянии это сделать, — проспится ли он?

— Что, пьянствует в буфете?

— Хуже.

— Черт его подери, дерется, что ли?

— Еще хуже: ведет аморальный образ жизни, и к тому же здесь, в доме культуры, в своей каморке.

Касперьюст вскочил на ноги. Бока, оберегая, прикрыл рукой уже сложенные в стопки денежки. Глаза Касперьюста выпучились. Подобно бегемоту директор вломился в зал в толчею танцующих, чтобы напрямик пробиться к двери рядом со сценой, ведущей в полуподвал декоратора.

А Азанда уже чувствовала себя оскорбленной: неужто художник не заметил, не оценил ее — всю! Она выпятила грудь и откинула голову. Такова наиболее угрожающая поза всех женщин, в такой позе изображалась каждая киноактриса хотя бы раз.

— Я давеча прочла, что Мерилин Монро пела президенту Кеннеди песенку "Happy birthday" — "С днем рождения", и песня эта, и Мерилин опять в моде. А вообще-то брат президента Кеннеди якобы тайно любил ее.

И Нарбут сдался:

— Вы сами в этот миг Мерилин Монро. А я буду братом президента Кеннеди, — прошептал он, погасил настольную лампочку и снял с окошка афишу.

Азанда, запрокинув голову, зашептала:

— Но брата Кеннеди застрелили…

Сквозь грохот ударов гитары, приглушаемый кулисами сцены, они не расслышали тяжелого топота Касперьюста, пробивавшегося сюда, вниз. В каморке вдруг вспыхнула яркая лампочка под потолком, наполнив ее светом, будто взрыв атомной бомбы. Нарбут вскочил на ноги. Азанда метнулась вперед, прикрывая локтями живот и грудь. Они забыли, что выключатель потолочной лампочки находился за дверью…

Касперьюст рванул дверь, увидел пустую бутылку вина на столе и только потом голую Азанду на лежанке. Будучи всегда и всюду человеком вежливым, он отвернулся и весь свой гневный монолог выкашлял в открытую дверь. Ибо в подсознании его мелькнула мысль: что произошло бы в семье, если бы жена узнала, что он глядел на чужую и полуголую женщину!

— Что мы тут видим? Как-то так… как-то так исключительно! И это в то время, когда все общество должно учиться у дома культуры!

Нарбут, загородив собой Азанду, пока та натягивала через голову платье, успел застегнуть рубашку и таким образом больше не чувствовал себя голым и невооруженным перед врагом.

— Ах, должны учиться? Ну что ж, кое-чему я могу и научить.

Вон как! Ты еще измываться!.. Хорошо, я сообщу твоей матери, как ты тут разлагаешься! — Касперьюст, боявшийся своей жены и дочери, считал, что высказал самую страшную угрозу.

— Пиши-пиши. Мама обрадуется. Она давно уж говорила, что мне пора жениться.

— Ах, так? Тогда я запрещаю тебе спать в этой комнате, то есть — запрещаю жить. Эти помещения предназначены для работы, а не так… как-то так исключительно… Если район об этом узнает?.. И если завтра не будут повещены передовики, зарплату не получишь. И если эта… эта, голая, через пять минут не исчезнет, позову милицию, и тогда… тогда у нее будет аморальный образ жизни! — Касперьюст хлопнул дверью так, что выпало стекло из окошка.

— А тут в самом деле нельзя жить — на таком сквозняке, — заключил Нарбут, выпивая остатки вина. — Не знаешь ли ты какой-нибудь сарай, где бы я мог переспать на сеновале?

— Darling, тебя прогнали из-за меня! — Растроганная Азанда обвила шею художника. — Слушай! Там же, где ты будешь меня писать, возле риги Свикене есть сарайчик. Старуха там хранит сено для козы. Козу продали, а сено осталось.

Нарбут проводил Азанду домой, жила она за полуразваленной церковью. На траве была сильная роса, и, целуясь, они не могли присесть, потому что Азанда жалела новое платье, а Нарбуту не хотелось завтра гладить брюки.

Писк цыплят становился слабее. Видимо, они охрипли на сквозняке, потому что в корзине между прутьями были щели, по сравнению с размерами цыплят, очень большие. В Пентес Алнис первым выпрыгнул из автобуса, с огромным рюкзаком, в высоких зашнурованных сапогах, волосато-бородатый, с голыми руками и в жилете, похожий на альпиниста, который возвращается с Гималаев, неся с собой в корзине цыплят никем не меченных снежных куриц.

В центре села Пеннее когда-то было старое имение. Возле автобусной остановки пруд, над которым склонялись старые иры. По другую сторону улицы могучее каменное здание, в торце которого под арочным навесом, где, по всей вероятности, была когда-то кузница, находился магазин. Под арочным навесом на старой-престарой каменной мостовой были сложены всякие ящики. На них торчали местные завсегдатаи я сосали из бутылок пиво или иной фруктовый сок. Некоторые из них, наверное, были трактористами, потому что рядом, не жалея топлива, тарахтел трактор без водителя. От остановки на три стороны расходились старые дубовые и ясеневые аллеи.

Почуяв здоровый деревенский воздух, цыплята дружно запищали. Мужики под навесом вынули изо ртов горлышки бутылок и стали глядеть. Цыплят они не слышали: тридцать цыплят не могли перекричать по крайней мере сто лошадей, каковые скрывались в моторе трактора. Значит, объектом внимания был сам Алнис. В провинции приходится считаться с тем, что внимание обращают даже на жилет, на бороду, на ботинки со шнурками, хотя все эти предметы одежды по отдельности носили еще в прошлом веке деды этих глазеющих. Лучше бы вытащили из пруда детскую-коляску, которая валялась в иле, как опрокинутая модель колесного парохода.