Розовый слон

— Задача корешка информировать читателя о содержании книги. У красивых романов красивые переплеты… — проворковал он.

Азанда вполне уяснила, кто здесь красивый роман.

— И все эти ребята у дверей точно такие же, как Мадис, только и знают толкаться, когда девушка проходит мимо.

— А кто этот Мадис?

— Он работает на Тендикской фабрике бетонных потолков. Его вывешивают на Доске почета, поэтому-то, наверное, он не имеет права трястись, как другие, — пояснила Азанда.

По мнению Бертула, эти столпившиеся просто не могли подавить непонятный страх: они тряслись бы, да еще как, но если у них получится не как у других? Девушки будут ухмыляться. Вот чего они боялись! И потому часть из них пропускает лекарство для смелости. Вывод: надо организовать мероприятия, чтобы вовлечь в общественную активность, то есть в танцы, и эту группу блокирующих дверь. Тогда и алкоголиков будет меньше.

— Азаида, можно, пригласить вас? — поклонился Бертул.

— Почему же нет, пошли трястись, — безучастно ответила Азанда и положила обе руки на плечи желтого пиджака Бертула. Белый пояс Азанды был чертовски широк, ее талию Бертул не ощущал. Опустить ладонь пониже вроде бы не подобает, щупать лопатки — мало удовольствия. Бертул еще не промочил горло, поэтому танцевал гладенько, как считалось шиком в начале пятидесятых годов на вечеринках клуба гризинькалнских пожарников. Шажок в сторону, еще один вкось, а там еще какой-нибудь шажок, полуповорот, если хорошо удается — полный поворот, и репертуар готов, чего ж вам боле! Теперь Бертул, с отдавленными ногами, постоянно толкаемый локтями окружающих, и сам чувствовал весь анахронизм своего танца, поэтому старался отвлечь внимание разговором.

— Не только ребята стоят, но и девушек много сидит.

— Это все пигалицы да те, которые прозевали свое время. Доярки, — безжалостно бросила Азанда. — Сюда не надо бы пускать и тех из Пентес, которые бутылки разливают на пивоварне. Ужасно нахальные. Поэтому нашим и приходится сидеть. Darling…

— Это мы устраним, — отозвался Бертул. Он решил после танца опрокинуть в буфете рюмочку коньяка, который вообще-то терпеть не мог из-за безбожной цены. В трезвом виде он не мог так же вот раскидывать ноги и выписывать затейливые кренделя, как это делали все остальные. Но тут его замысел преобразиться разрушили аплодисменты, грохнувшие у левого уха. Бертул взглянул на желающего похитить Азанду и понял, что явился пират, акула! Пиратская акула, против которой он со своими небесно-голубыми брюками и черной ниточкой усов был мелким окуненком. Ростом тот был не особенно велик, превосходил Бертула, может, всего на два сантиметра, небрежно сутулился… зато все остальное было недосягаемым для Бертула. Моложе, лет тридцати с небольшим, загорелый брюнет, на лице не как у Бертула бесчисленные морщинки, а всего лишь две рытвины: от носа к уголкам рта. Густые темные брови и бесстыже открытые серовато-голубые глаза. Пышные темные волосы мягкой волной касались белого воротника. Густые, не слишком длинные бакенбарды. И костюм — кофейного цвета, в черную мелкую полосочку, за сто двадцать. При свете прожекторов он сверкал так же, как широкий фиолетовый галстук. Будто не заметив Бертула, незнакомец тянулся к талии Азанды… А Азанда, черт подери, не удостоив даже взором прошлое, то есть Бертула, положила ладони на плечи, покрытые французской тканью. Нарбут вернулся… Бертул вспомнил это самоуверенное лицо, виденное на страницах "Литературы ун Максла" в связи с открытием какой-то выставки.

"Если художники не станут соблюдать традиции — не будут ходить в обтрепанных брюках, а бороду брить будут каждый день, — к добру это не приведет", — тяжко вздохнул Бертул, покупая в буфете пиво. Пить коньяк больше не было смысла — целоваться с Азандой этим вечером не суждено. В буфете стояла повсеместная металло-пластмассовая мебель с синим верхом, с которого можно было смыть абсолютно все, даже с помощью пальца выведенные пивом непристойные аналоги любви. К восприятию алкоголя располагают пышные растения, таков закон кабака. Посередине помещения из обрезанной бочки ветвился фикус. У дерева были блестящие сочные листья, — наверное, благодатное воздействие оказывал пепел, которым в избытке обеспечивали дерево посетители, втыкая в землю окурки. В поисках одиночества огорченный Бертул с бутылкой пива спрятался за зелеными листьями. И расслышал скучающий голос Азанды:

— Одно пирожное можно. Мне нечего воздерживаться от пирожных.

— Одно пирожное, два стакана токая! — решительно произнес Нарбут тонким голосом.

У этого черта деньги водились. Токай стоил рубль стакан.

— Знаете, я как художник сразу вас заметил, — плел Нарбут, — по фигуре! Нечто похожее было только у древних греков, когда они еще не спекулировали, а высекали из мрамора обнаженную натуру. Ваша фигура умоляет, громко просит, чтобы ее нарисовали… Поверьте мне, если ее выставят в Риге, у картины будут выстраиваться очереди, как за апельсинами.

— Да, пропорции у меня хорошие — девяносто, шестьдесят и девяносто два сантиметра. В одном швейцарском журнале такие объемы были названы лучшими для манекенщиц.

"Уже раздевается…" — вздохнул Бертул.

— Стоп! И не шевелиться, ни-ни! — устрашающе зашипел Нарбут.

Бертул тайком поглядывал сквозь джунгли фикуса. Азанда, вцепившись зубами в пирожное, как гадюка в мышь, так и застыла в оцепенении, а Нарбут пригибался, поднимался на цыпочках, прохаживался то в одну, то в другую сторону, наклоняя голову, приседая, так что ясно стало видно, что носки у него лимонно-желтые. Лоб наморщился, натягивая волосатый скальп почти до бровей. "Черт, изображает серьезного. Облапошит бедную девчонку".

— Так я хочу набросать ваш портрет: "Девушка с кусочком торта во рту".

— Вообще-то я люблю пирожное. Мороженое надоело.

— Тогда сейчас же в ателье.

— В Ригу? А я уже подумала, что вы серьезно…

— Ну конечно, серьезно. Здесь же в подвале под сценой у меня есть полотна и краски. Два пирожных и бутылку токая! — Нарбут уже орудовал у буфета, на прилавок полетело четыре рубля. Азанда, как в тумане, пошла за Нарбутом.

Почему у нас так медленно прививается новая мораль? Человека надо оценивать по его человеческим качествам, а не по его покупательной способности, сетовал Бертул.

А Нарбут с Азандой вышли в пахучую летнюю ночь, в густую тень акаций, достигли бокового входа и, обойдя по закулисным переходам сокрушительные электрогитары, оказались в комнатке декоратора.

— Какие у вас бывали иностранные вина! — изумилась Азанда стене, разукрашенной бутылочными этикетками. Теперь она полностью поверила, что Нарбут выдающийся современный художник.

— О, это всего лишь десятая доля того, что я выпил, — обронил Нарбут, забыв добавить, что этикетки эти наклеивали его непутевые предшественники в течение десяти лет. Сбросив пиджак, закатав рукава белой рубашки, он начал неистово суетиться. Из-под лежанки вытащил желтый плоский ящик, отстегнул от него алюминиевые ножки, поставил их стоймя, к ним прислонил раму с неказистым серым полотном. В ящике под палитрой хранилась целая горсть кистей и уйма заляпанных тюбиков с красками. Затем Нарбут схватил Азанду не особенно нежно за плечи и посадил на лежанку.

Прежде чем начнет писать картину, наверное, придется целоваться. Это можно, только пусть не съедает губную помаду, а то ее на портрете не видно будет. Азанда застенчиво опустила глаза. Но нет… Нарбут вертел ее бесстрастно, как лампочку под потолком, в промежутках перетаскивал также натянутое полотно и ящик с красками. И нёс всякий вздор:

— Надо бы в комнате с черными стенами…

— Вот еще! Такие теперь совсем не модны, лучше каждую стену выкрасить в разные цвета или обтянуть их блестящей тканью валмиерского волокна.

— Леонардо в черной комнате писал свою Лизу.

— Лизу?

— Ту самую, которую повезут в Японию. Теперь, пожалуйста, возьмите пирожное. Подержите минуточку, так… — Нарбут схватил уголь и, чертя рукой в воздухе странные зигзаги, временами касался им холста. — Один раз откусите, потом опять подождите. Хлопоты по части тары-бары… я беру на себя. Вы только в том случае, если совершенно не можете утерпеть.