Розовый слон

— Как фамилия этой Лизы, не Тейлор?

— Она была женой торговца, но Леонардо любил ее — просто так, впустую. Откусите еще раз. Так. Глазеть все время мимо моего правого уха… на бутылку токая, вон туда, на подоконнике.

Пока кусочек бисквита с завернутым в него вареньем из красной смородины таял на языке, Азанда пялила глаза на этикетку, которая ярко желтела на темном фоне за окошком полуподвала.

— По последним исследованиям медицинских экспертов, Мона Лиза была… как говорится… в интересном положении. Если хорошенько вглядеться…

— Если муж да еще любовник, что ж тут удивительного. Теперь я догадываюсь: вы говорите про ту картину "Мона Лиза"! Ну ясно, там и врач не нужен, каждая женщина вам скажет: лицо отечное, руки на… ну, талия такая полная. И все это расследовали, говорите, только через сто лет. Долгонько же. И как же все это закончилось?

— Просто: Леонардо умер, Лиза тоже.

От долгого глядения этикетка бутылки начинала ослеплять. Давал себя знать выпитый стакан вина, и Азанда свободной рукой облокотилась о край постели. Туфли на высоком каблуке выгибали ступни в дугу, и те жутко устали. Азанда нагнулась, сняла туфли, затем закусила тортом.

— Великолепно! Великолепно! Ноги свободны, сама свободна. Еще немножечко, и будем пить вино. — Из тюбиков на палитру вытекали цветные сосисочки. Левой рукой он схватил грязную тряпку и время от времени тер ею холст.

— Я сейчас… этот эскиз делаю, как говорится, "al-la prima", по-латышски — "одним махом". Все еще помню слова одного старого мастера: "Лицо отделывай зеленой землей…"

— Чокнутый, что ли? Зеленое нужно только вокруг глаз.

— Истинная правда, прекраснейшая. Но в те времена: "Щеки необходимо делать возле ушей более алыми, чем у носа, потому что это усиливает рельеф лица и стушевывает эти округлости, сливает с окружающим".

— Ну, потрясно — алые щеки возле ушей! Щеки вообще теперь не красят.

— Вы-то нет, а вот художник… — И Нарбут, притронувшись кистью к полотну, забавно откидывал голову назад, будто уклоняясь от боксерской перчатки. — "Потом берут немножко черной краски из другой баночки и обводят глаза над глазным белком".

— Это уже правильнее. Без черной краски у женщин глаз сегодня не бывает.

— Закусите! Так. — И Нарбут ловил, как бабочек в сачок, мгновения блаженства при поедании пирожного, слетающие с лица Азанды, которая сама была написана вовсе не в манере старых мастеров, а совсем наоборот. Модильяни, ведь Модильяни тоже малевал милых, ветреных девушек Парижа. Но писал бы этот Модильяни в Ригс, так про него ни одна бы собака не знала. Соприкосновение пирожного с нёбом доставляло девушке такое наслаждение, будто она откусывала кусочек рая. Нет, кусочек от райского яблока.

— "Потом беличьей кисточкой оттеняют верхнюю губу, которая должна быть темнее нижней.. — вслух продолжал Нарбут.

— У меня есть западногерманский журнал "Моден-шау", но там насчет нижней губы ничего не сказано.

Издали доносились приглушенные кулисами удары гитары. Там, в зале, другие тряслись, а она здесь сидит. Хмель от стакана вина начал улетучиваться. Не будет ли весь вечер потерян зря?

— Где вы эту картину выставите?

— Везде, где только возьмут, — чистосердечно ответил Нарбут, потому что эскиз в главных чертах был закончен.

— А если не возьмут?

— От меня — Доната Нарбута? Возьмут. Я происхожу от католиков, а это тоже кое-что значит. Возможно, картину купит какой-нибудь музей для своих фондов.

— Разве… такие маленькие картины тоже покупают?

— Покупают. Автопортрет Паулюка нисколько не больше.

Нарбут поменял свою изжеванную, но не зажженную сигарету на новую и на этот раз закурил. Азанда поняла, что работа окончена. Она встала, чтобы взять с изрезанного дощатого стола второе пирожное, а Нарбут, испытывая безудержную радость после совершенной работы, поцеловал ее в шею. Слишком небрежно поцеловал, как показалось Азанде, поэтому она целомудренно отстранила Нарбута.

— Покажите, что у вас получилось.

Сегодня нельзя, не высохло. — Нарбут, не заботясь о французских брюках, полез под стол и спрятал там полотно. Он опасался, что эскиз, выполненный размашистыми и плавными линиями в стиле шведа Цорна, не вызовет восторга Азанды.

Азанда попросила закурить. С курением у нее пока дело обстояло плохо, в школе же этому не обучали. Покатав дым в надутых щеках, она его выпустила наружу безупречно синим клубом. Что ж поделаешь, если в газетах пишут, что девушки в Дании и Швеции курят с двенадцати лет?

Нарбут налил в ударостойкие чайные стаканы вино липового цвета. Они чокнулись, потом сидели на клетчатом одеяле. Горела только прикрытая желтой бумагой лампочка на столе. Нарбут положил руку на талию девушки. Они чокнулись еще. И опьянели.

— Я с удовольствием написал бы вашу натуру… — приглушил голос Нарбут.

— Натуру?

— Ну да, обнаженную натуру. Голую. — Нарбут вскочил на ноги и, рисуя пальцем в воздухе, начал объяснять: — Вы опустились на колени. Линия бедер выделяется как натянутый лук. Лицо в профиль на фоне зеленого бархата или зеленого куста сирени. Со склоненной к плечу головой. Грудь — это вершина горы, и дуга замыкается в лоне… На выставке все восторгались бы только вами.

Азанда в ответ прижалась плечом к плечу Нарбута. За этой желтой этикеткой с бутылки вина она видела себя в Рижском музее в том конце ужасно высокого зала, между двумя лавровыми деревьями, нагую на темно-зеленом бархатном фоне. На нее глядит толпа посетителей — и спрашивают друг у друга: "Где это Нарбут отыскал такую девушку? Интересно, как ее звать на самом деле и где она живет?" Среди посетителей одно лицо напудрено и неподвижно, как белая луна, — это Шпоре из прачечной, которая постоянно подсматривает, когда она взвешивает мороженое. Шпоре притворяется, будто не знает, что это Азанда, потом не может совладать с собой, сжимает кулаки, хочет кинуться на картину, но затем выбегает из зала…

— Если вы так думаете…

Нарбут понял: "То пишите!"

— Договорились. На той неделе начнем. Может быть, мы уже сейчас выберем позу? Тогда вам надо бы снять платье. — Нарбут оторвался от нежного плеча девушки и занавесил полуподвальное окно афишей "Трудовые резервы поют и танцуют".

— Знаете… мне будет трудно — это платье такое, немецкое, у него на спине глубокий вырез…

— Разве вы хотите, чтобы я писал только спину?

— Это платье немецкое… У него спереди вшит бюстгальтер… И если я сниму…

— То останусь очень голой, хотели вы сказать. Но ведь именно это мне и надо видеть! Ключ вон, в дверях, дом полон людей. Если что не понравится, можете кричать, у вас красивый голос. За границей именно сейчас в моде такие вечера, называются партиями, и девушки там обычно оголены по меньшей мере наполовину. А у молодых людей сейчас в моде в дневное время голыми перебегать улицу. Бегут сразу вдесятером, чтобы не могли узнать.

— Повернитесь спиной!

Когда Нарбут, в углу своей каморки промыв в скипидаре кисти, снова обернулся, Азанда сидела на краю лежанки, задрапированная фиолетовыми волосами и в синеватых трусиках. Согнутой в локте рукой она прикрывала грудь. Будучи ученым художником, Нарбут знал, что это движение вовсе не для того, чтобы что-то скрывать, а напротив — чтобы привлечь внимание к чему-то. Подобный жест отобразили еще античные скульпторы, заставив Афродиту Книдскую держать ладонь перед лоном, но все же поодаль от него.

Можно бы писать натуру, но необходим солнечный свет. И не на фоне зеленого бархата, а зеленой листвы.

— Не знаете ли вы какой-нибудь уединенный садик на окраине этого Бирзгале, где бы я мог вас писать, и чтобы вокруг ни души, ни один сосед не подглядывал бы через забор?

— Можно бы… Может быть, в саду Свикене, у реки. Там сейчас живут только те хиппи из Риги.

— Идет! Сообразим! У вас чудесный… нет, на самом-то деле живота у вас вовсе нету! — Нарбут закурил и, будто погрузившись в глубокое раздумье, вышагивал от плиты и до окна — два шага туда и два обратно. Рассеянный свет лампочки делал загорелый стан Азанды экзотично темным. Она загорала голой — груди были темнее, чем их бутоны. — Знаете, одна танцовщица из Монте-Карло, которая зарабатывала деньги танцами живота, застраховала свой пупок.