Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)

От графа Разумовского Алексея Геннадьевича?

Но граф Разумовский чистоплотен до приличия, как и я, даже парик посыпает не мукой, а ядовитым для блох и клопов порошком.

От Великого князя Сергея Мироновича?

Но князь по три раза в день в лохани купается, словно карась.

От дворни ко мне лобковая вошь переползла?

Но с быдлами и хамами я не имею сношений, потому что – благородных кровей, как арабская кобылица».

В обед графиня Ирина Владимировна в величайшем волнении нанесла визит ближайшей подруге – графине Ювеналовой Екатерине Петровне.

— Совестно, что я тебя беспокою, отрываю от милого друга графа Бестужева, – графиня Ирина Владимировна оправдывалась перед подругой, что встретила её в неглиже, – но дело щекотливое и для меня жизненно важное, как рассол после пира.

Поутру я обнаружила у себя на лобке вошь одноименную.

Небось, ты себя сейчас едва сдерживаешь от брезгливости, когда думаешь о вше?

— Отчего же? Вошь лобковая – ерунда, как дождь ночью! – графиня Екатерина Петровна зевнула, словно мужика проглотила. – Эка невидаль – вошь на лобке!

Я сегодня с себя две вши сняла, и вчера вечером одну, как пыльцу девственности скинула!

— Но откуда? Откуда они берутся, гадкие кусачие? – графиня Ирина Владимировна от ужаса прикрыла ротик батистовым платочком с монограммой правящего дома. – Дурно! Дурно-с тысячи раз!

Можно подумать, что мы с мужиками якшаемся за праздничным столом!

— А ты, душа моя, подумай, что вошь не от мужиков, не от графьев, а из другого Мира!

Вошь – явление потустороннее! Дзэн! — графиня Ювеналова щелкнула красивыми пальцами без ногтей.

Графиня Ирина Владимировна с радостным волнением приняла версию подруги, и в следующие разы, когда снимала лобковую вошь со своего тела, то воздевала очи к потолку и шептала пересохшими губками:

— Потустороннее! Дзэн!

БРУТАЛЬНОЕ

На Сенной Площади естествоиспытатель, историограф, политик, поэт и музыкант Андрей Витальевич Смольянинов наблюдал, как кнутом били молодую цыганку.

К Андрею Витальевичу подошел поэт, философ, искусствовед Федор Прохорович Григорьев, встал рядом, долго молчал.

И Андрей Витальевич молчал: цыганку увели, а два великих ума стояли и молчали.

Наконец, Андрей Витальевич посмотрел со значением на Федора Прохоровича и молвил по дзэну:

— Совершенство!

Федор Прохорович тоже слыл знатоком русского дзэна, поэтому добавил с легким поклоном,

— Взаимодополняемое!

Врач, биолог, зоолог, философ, историк, эстет Иван Михайлович Карамзин усмехнулся, когда услышал от коллег по дзэну «совершенство» и «взаимодополняемое», подошел, постучал тросточкой (с серебряным набалдашником) по камням и изрёк, как золотую реку переходил с песней:

— Прекрасноположенное! Дзэн!

ПОПРЕКАЕМОЕ

Граф Одоевский Роман Проклович устраивал театры крепостных актеров, а затем театры продавал, дарил, отдавал внаем, как рабочую скотину.

Для новой пьесы «Барышня-крестьянка» он нагнал для просмотра крестьянок, велел, чтобы разделись в бане, а он сидел в кресле, похожем на трон, стучал правой рукой по левой руке и разглядывал, а с разглядываниями и раздумывал над крестьянками – кто искуснее исполнит роль барышни-крестьянки.

Все девки хороши, как на подбор – жаловал граф Роман Проклович своих крепостных: не изнурял непосильной работой, одаривал пирогами и салом, девкам – конфеты и мед с орехами, чтобы телеса не угнетались, не ссыхались, как солома.

Нагие девки проходили перед графом, показывали своё русско-народное актерское мастерство: с длинными волосами до пят, с соразмерными телами, с синими глазами и румяными щеками, а все – белокожие, словно сахар.

Никто не выделялся ни игрой, ни телом, что вводило графа Романа Прокловича в печаль, оттого, что не продвигалась работа над спектаклем, словно спектаклю оглоблю в рот засунули.

Вдруг, из круга девок выскочила озорная красавица бритая налысо, как рекрут.

Девка Авдотья, а граф Роман Проклович с трудом признал в ней дочку кузнеца Ермолая, озорно хохотала, подпрыгивала, но не как балерина, а, словно Петрушка в балагане.

— Что ж ты, Авдотья, ведешь себя не как балерина, а – коза на выгоне?

Артистки, прежде всего – степенные; поступь у артисток – как у пав, плавная, а голос – тихий с придыханиями, словно придушили легонько.

И волосы напрасно сбрила, как рыба.

С твоим усердием даже на платье не заработаешь в артистках.

— Полноте, барин Роман Проклович! – Авдотья хохотала, стояла бесстыдно, словно в кабаке на столе. – Ежели не в артистки, то потешусь хотя бы!

Что ж молодость зря терять на охи и ахи!

Как только время свободно, так я и чудачу, будто меня на ключ завели немецкие мастера.

— Попрекну я тебя, – граф Роман Проклович добро усмехнулся в мундштук, – но не укорю!

Попрекаемое, но не укоряемое! Дзэн!

ОСОЗНАНИЕ

Корнет, поэт и музыкант Алексей Витальевич Шереметьев с утра проснулся в дурном расположении духа, словно с кобылы упал на плацу.

Вчерашний день выплыл с ужасающими подробностями – так выплывает из-за ивы челн с разбойниками.

Сначала пили за обедом во славу здоровья графини Пристельской Анфисы Егоровны – много пили, но корнет знал свое состояние, поэтому проявлял разумное соотношение пития и закусок, словно прошел школу французского мужества.

Вечером чевствовали господина полковника Семенова Евграфа Федоровича, как море Байкал высасывали из кружек.

Корнет Алексей Витальевич уверял господ офицеров, что знает меру, и знал бы её, если бы не сел за карты себе на позорище.

Сначала играли по маленькой для разогрева, а, когда пошла большая игра, то корнет уже себя не чувствовал и очнулся лишь после крупного проигрыша, равного трем большим деревням, которых у него, разумеется, не было.

Долг чести велел – либо расплачивайся, либо ходи с позором, как с отрубленной головой.

Корнет Алексей Витальевич Шереметьев выбрал третий путь чести – застрелиться без сватовства и признания в своих ошибках.

«Эка, мои кредиторы утрутся, когда узнают, что я героически покончил с жизнью, но сраму не поимел, подобно Александру Македонскому! — корнет Шереметьев осмотрел наган, приставил к виску – красиво, как на старинных гравюрах. – Мертвые сраму не имут!

Меня повезут на лафете пушки, а затем с должными почестями придадут матушке земле!»

Корнет Алексей Витальевич в последний раз в жизни взглянул на своё молодое отражение в зерцале (серебряное, дорогое, но долг не покроет), палец нажимал на курок, но…

— Досада! Неприглядная досада, как голая девка в грязи! – корнет Шереметьев с негодованием рассматривал лицо, с синими кругами под глазами, с красным носом, кровавыми глазами, опухшими скулами, словно не торжествовал вчера, а на поле брани дрался с Кочубеем. – Меня в дурном виде даже мертвого никто не полюбит, а это – стыд и срам!

Щетинка, словно у дикого кабана выросла за ночь.

Никто её из кожи не тянул, а выросла грязными островами бамбука.

Корнет Шереметьев отложил наган, кликнул Ивана, и… через час гладко выбритый, надушенный (парфюм – подарок балеринки Мими) любовался собой в большом зеркале, прикроватном.

— Ничего-с! Но одежда… галифе-с… Где это я валялся, или меня валяли свиньи?

До обеда корнет Алексей Витальевич гонял денщика: одежду стирали, сушили, гладили, придавали светский шик и лоск, словно свадебное платье жениха.

К вечеру посвежевший, надушенный, элегантно-чистый корнет Алексей Витальевич осмотрел себя со всех сторон, остался более чем доволен, даже подмигнул себе в зерцало, залихватски закрутил ус, и потянулась рука к нагану – в этаком виде не грешно и не срамно застрелиться дамам на радость.

— Ишь, что захотела смерть, красавчика поиметь возжелала! – корнет Шереметьев неожиданно передумал стреляться: жалко, когда красота пропадает зря, и её в землю, как репу. – А долг чести, карточный долг, ну его к чертям!