Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)

— Мы же рядом, неужто, не видят? – граф Клейнмихель вскочил с мягких подушек, затем осторожно присел, снова выпил шампанского – для раздумий.

— Творческие особы! Увлечены! – граф Задумов приглушил голос до минимума, словно шептался за тонкой стенкой опочивальни Императрицы. — Капризы ихние, вот за капризами ничего и не видят!

Граф Карл Гансович смолчал, барабанил пальцами по бокалу, выбивал свадебный марш.

Вдруг, он порывисто вскочил, поправил безупречное, жабо, силился на слова или на дело, но не удержал равновесия и полетел с мостков в воду.

За ним – егерь (чтобы барин не бранил за неухватистость и несамопожертвование).

После короткого раздумья в воду сиганул и граф Фриц Оттович, словно большой сом.

Девицы Мими и Зизи обернулись на шум, крики.

Завизжали, прикрыли как можно и что можно маленькими ладошками и побежали в камыши, словно за ними акробат бессмысленный гнался.

Впрочем, граф Задумов Фриц Оттович не заметил в девицах прыткости и поспешания, а вроде бы мелькнула легкая досада на личике Мими (или Зизи?).

— Ах, что это у нас?

Что уж тут за рыбалка с медведями! – граф Клейнмихель Карл Гансович с раздражением вышел из воды на берег, махнул рукой, пригладил мокрые волосы, словно успокаивал себя после дебатов в Государственной Думе: — Не обмануло предчувствие! Дзэн!

ХОЛОПСКОЕ

— Авдотья! Поди-ка в гостиную, милейшая! – граф Шереметьев Андрей Ефимович постучал серебряной ложкой по золотой тарелке: — Что ж ты, воруешь?

Почему ложка в борще не стоит?

Борщ-то ненаваристый, обворованный!

— У кого не стоит, а у кого – стоит! – Авдотья неспешно подошла, воткнула в борщ ложку: — Гляди, барин!

У меня всё стоит!

— Пошла вон! – граф Андрей Ефимович прогнал кухарку, с удовольствием вкушал борщ, словно три дня на приступе Исмаила не кушал.

Когда наелся до отрыжки, выпил столового хлебного белого вина с ледника:

— Не холопское дело обсуждать, что у графа стоит и где стоит! Дзэн!

ПОУЧИТЕЛЬНОЕ

На плацу капрал Ефимов натаскивал новобранцев – так егерь натаскивает молодых борзых на волка.

Новобранцы – дюжие парни, косая сажень в плечах, но глупы до грязи.

Не понимают команд, даже во фрунт не встанут, словно им оглобли засунули в глотки.

Поручик Казаков Иван Евгеньевич с горькой усмешкой наблюдал, как мучается капрал с новобранцами, будто первый раз гоняет баранов.

— Что ж ты, каналья, сено-солому им не дал? – К концу часа поручик не выдержал, подбежал к капралу, словно барышня к конюху, врезал кулаком в морду капралу, и пока тот вытирал кровь, кричал, поучал: — Они на тебя зенки выпучили, таращатся, как собаки, которые гадят в мешок с мукой.

Сено-солому им, быдло!

Через пять минут всё уладилось, как на приеме в Зимнем Дворце.

К правой руке новобранцев привязан пук сена, к левой – семафором пук соломы.

Сено и солому деревенские парни понимают: сено дома с голодухи ели, а на соломе девок тискали.

— Направооооо! Сено! – капрал командует, как в трубу Иерихонскую.

Солдаты – недружно поворачиваются направо!

— Солома! Налевоооо!

Вечером утружденный поручик Иван Евгеньевич пришел домой, к молодой жене, дочери купца Варваре Степановне.

Варвара Степановна – славная жена, уже месяц живут душа в душу, как голубки.

Красивая, статная – кровь с молоком, русая коса до пола, взгляд прямой, щеки горят гранатовым румянцем.

— Что ж вы, Иван Евгеньевич, устали с трудов праведных? – Варвара Степановна пригласила мужа к столу: наливки, водка, селедка, кабаньи потрошка, запечённые караси, гусь, телятина и красное вино. – Откушайте, Иван Евгеньевич!

Вы же с пониманием на службе, а дома — с любовью, как соловей на ветке.

О соловье Варвара Степановна выучила в гимназии, потому что – культурная, образованная, не то, что солдаты с сеном и соломой.

После ужина с обильными возлияниями поручик Казаков, потому что – рубаха-парень, потащил упирающуюся (для проформы) жену в опочивальню, на мягкие перины, как в снег бросил.

Вроде бы хорошо шло, с ладом, но закручинился поручик, присел на кровати, спустил на пол ноги и закурил трубку Мира.

— Эка вы, Варвара Степановна!

Нет в вас изобретательности в кровати, словно вы не изучали труды итальянца Леонардо Давинчи и русского изобретателя Кулибина.

Кулибину Императрица своё благоволение пожаловала за изобретательность!

— Что это на вас нашло, Иван Евгеньевич, словно вы ополоумели после удара шашкой по голове? – Варвара Степановна натянула фамильное одеяло до подбородка, скрывала открытое. – Зачем же я в постели крылья приделаю и с крыльями спрыгну на пол?

В нашем селе изобретатель кузнец Микитка сладил себе крылья, забрался на колокольню и сиганул с неё, словно птица.

Морду разбил, рубаха и портки в клочья – стыд и срам!

Чудом выжил, потому что на козу свалился!

— С крыльями в постели? Высоко! Возвышенно, но это для графьев! – поручик Казаков шутливо толкнул жену в бок, ластился, как кот к старушке: — Смотри, как ты испугана, словно черта под юбкой нашла.

Я заласкался, как дитя, а надо бы строгость проявить в постели.

— Научи, милый друг, Иван Евгеньевич, что я должна изобрести!

Но только пошлости не предлагай служивые!

Я – твоя жена, женщина стыдливая и строгих устоев, как владычица морская.

— Гм! Как же без пошлостей, душа моя, в этом деле? — Иван Евгеньевич принужденно положил руку на бедро жены, вот, ежели сюда…

— Так не научите, потому что стремления ваши видны и пугают меня, как большая рыба! – Варвара Степановна сбросила руку мужа, горела конфузом. – Я предвкушала наслаждение любить понятливо и не мучить вас и себя изобретательностью, но теперь вижу что мои подозрения…

Поручик Иван Евгеньевич не дослушал жену, выбежал в сени, вернулся с сеном, соломой и пеньковой веревкой, как на плацу побывал.

Он привязал сено к голове жены, а солому – к её бедрам, будто помечал новобранцу нужные места.

Варвара Степановна с ужасом взирала на мужа и объясняла поступок его белой горячкой.

Но Иван Евгеньевич, потому что – бывалый, за пять минут разъяснил молодой жене суть сена и соломы, как азбуку академику прочел.

До утра из опочивальни слышались (с промежутками) приказы поручика Казакова:

«Сено!

Солома!

Сено!

Солома!»

Утром, когда муж утомленный заснул, Варвара Степановна выпила ковш ледяной воды и с мечтательной улыбкой прошептала, словно вошла в сад с соловьями и розами:

— Сено! Солома! Поучительно! Дзэн!

БЛАГОРОДНОЕ

Граф Мурашко Валентин Петрович без объявления зашел в будуар своей жены Галине Алексеевне и нервно теребил край манишки, словно искал в ней ответ на животрепещущие темы спасения человечества и брачных уз.

Графиня Галина Алексеевна с неудовольствием посмотрела на мужа, но грубостей не наговорила, потому что воспитана в высших традициях лучших семей Санкт-Петербурга и Москвы.

— Сударыня! Помогите и исправьте, если я сделаю неосторожное замечание по поводу вашего фривольного поведения, словно вы не мужняя жена, а – муза Греческая.

Намедни вы изволили танцевать с поручиком Оболенским Петром Самуиловичем.

Он ангажировал вас на мазурку, что до неприличия крайне, а затем – на польку – высший позор для тех, кто понимает.

Граф Ермольский приподнял бровь и молча посмотрел на меня, как я отреагирую на духовные ваши отношения с поручиком.

У меня найдется множество соображений на ваш вчерашний поступок, но обрадуют ли они вас и меня в той должной степени, которая необходима для сглаживания отношений, как между кошкой и собакой.

— Граф, сознаюсь вам во всем откровенно, — графиня Галина Алексеевна пудрила носик, но на мужа не смотрела, что в высших кругах считается верхом неприличия. – От высшего наслаждения и новых впечатлений на приеме в честь китайского посла я получила расстройство нервов, но избежала хандры, хотя вы вводите меня в то состояние души, которое философ Дейнека называл отторжением, а поручик Оболенский – непостигаемым разумом несуществующего.