Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)

Одни депутаты почесывали седые бородки, под музыку вспоминали польских балерин, качали головой и в целом воспринимали выступление графа Антакольского сдержано – так купец продаёт несвежие туши свиней.

Другие депутаты нервно теребили бакенбарды, молча называли графа Льва Ивановича позером и лживым первосвященником, подмигивали друг другу и мысленно осуждали его.

Находились среди депутатов и ценители хорошей музыки и приличного поступка: реакционеры Думского комитета в защиту женщин.

Реакционеры в нервических припадках кусали губы, прикладывали все усилия, чтобы не закричать «Браво! Брависсимо, маэстро!», скрывали волнение за немощными улыбками скопцов.

Очарованные музыкой реакционеры тихо плакали и вспоминали лучшие годы России.

Некоторые депутаты не оценили выступление графа Антакольского, потому что спали после вчерашнего приема в честь французского посла, когда выпито сто бочок фиолетового крепкого.

Иногда депутат просыпался на высокой ноте из скрипки Страдивари, с недоумением оглядывал лица притихших товарищей, пускал слепую слезу и снова засыпал, как в гробу.

Два часа граф Антакольский Лев Иванович играл на скрипке Страдивари в Думском собрании, а когда закончил – молча, с достоинством поклонился и вышел из залы к славе и мишуре света.

— Что, вопрос о голодающих Поволжья решен? – князь Вяземский Ефим Андреевич проснулся и с чиханием чахоточного больного обратился к товарищу по фракции графу Пятакову Роману Измайловичу!

— Восхитительно! Восхитительно! Дзэн! – граф Пятаков Роман Измайлович не слышал вопрос коллеги, потому что находился во власти эфирной музыки и её последствий – так пианистка рыдает над клавишами белого рояля «Беккер».

КАПИТАЛЬНОЕ

Меценат и знаток искусства, покровитель юных балерин и пожилых художников Савва Игнатьевич Егоров после трудового дня подсчитывал барыши, перекладывал золотые монеты из карманов в сундук.

— Иван курьер тоже умер? — Савва Игнатьевич не поднимал голову от монет, спрашивал у верного слуги Фирса (бакенбарды, щеки, нос).

— Забегался Иван, свалился, даже послания не донес, как дохлая барышня! Помер! – Фирс с презрением сплюнул в платок, затем убрал платок в карман.

— Стряпчий мой Антон Евграфович тоже умер? — Савва Игнатьевич меценат и покровитель попробовал на зуб монету – не фальшивая.

— Стряпчий не умер еще, но лежит в приюте для нищих, помирает от голода.

Сгорел на работе! – Фирс поклонился спине хозяина – так пёс лает на стенку.

— Приказчик в моей лавке на Тверской Ероха тоже умер? – покровитель искусств рассматривал банкноту на свет, будто искал изображение балерины Свешниковой.

— Ероха от бессонницы умер! Пять дней не спал, мешки с мукой грузил, вот и надорвался, помер.

— С хилыми работниками капитала не наживешь! – Савва Игнатьевич на миг оторвался от злата, поднял указующий перст к своду потолка в подвале, словно указывал на невидимое непознанное. — Капитальное, оно – ОГОГО!

Воздвижение!

Дзэн!

НЕВЕДОМОЕ

Граф Иннокентий Павлович Зиновьев по приглашению с визитом ехал в карете к графине Ермолаевой Анне Игоревне.

Приглашение запланировано негласно, как сватовство, но и граф Иннокентий Павлович, и графиня Анна Игоревна и её матушка и батюшка царственные делали вид, будто визит обыденный, как майские пироги с курятиной.

Граф Иннокентий Павлович заметно волновался, цыкал на кучера Ивана, подгонял, дабы не опоздать и не оконфузиться при столь важном, как жизнь, мероприятии.

Иван чмокал, свистел, хлестал откормленных лощеных лошадей и думал о нижнем белье мамзелек с Кузнецкого моста.

Кучер тоже осведомлен о важности визита своего барина к графине, но не волновался особо, так как относился к жизни с философией кучера пропойцы.

Граф Иннокентий Павлович в воображении рисовал живые картины визита, сватовства, но не сватовства майора, как на картине художника Рубенса, а сватовства самоличного – графского.

Он прислушивался к своим чувствам, мыслям, ощущениям, как в голове, так в руках, ногах и в паху; находил себя излишне робким в ответственный момент, но уповал на опыт маменьки графини Ермолаевой и на пришедших графинь.

«Вот войду, небрежно брошу шубу лакею – непременно небрежно брошу, потому что я — выгодная партия, богатый, раскрепощенный, без припадков, без неестественных усилий над горшком во время запоров, – граф Иннокентий Павлович репетировал, хотя понимал, что поступает глупо, а необходимо войти в расслабленное состояние души и тела, как во время танцев в бане с балериной Мими. – Церемонии, пустые слова, изумительнейшее необыкновенное, что в тягости становится неразумным, – всё покрыто красотой и обаятельностью моей невесты… гм… пока не невесты, но, возможно, что через час, или через два часа – невесты.

Затем – венчание, рысаки, смех, умильный обожающий взгляд Анны Игоревны, словно она меня взглядом обмывает на обмывочном столе.

Кровать молодоженов с множеством подушечек; атласное красное одеяло, перина с пухом гуся, балдахин из Парижа, непременно балдахин закажу у француза на Кузнецком мосту, чтобы люди завидовали моему счастью.

Графиня Анна Игоревна робко подойдет к ложу, перси её под тонким батистом трепыхаются, треугольник темного цвета, непременно темный, потому что…»

— Барин! К «Яру» едем? – Иван повернулся в тулупе, поднял лопату бороды.

— Что? К какому Яру? Дурак! – граф Иннокентий Павлович вышел из мягких розовых грёз, смотрел на кучера с ненавистью за неприглашенное вмешательство – так татарин разглядывает непрошеных русских гостей. Возникло желание огреть Ивана тростью по спине, но – бесполезно: толстый тулуп, слой жира – не достигнет удар нужного результата с болью, а рука графская пострадает, и трость обломается, потому что – тонкой индийской работы из слоновой кости. – Забыл, дурья башка?

К Ермолаевым едем!

— Мабыть! Ужо! – Иван отвернулся, свистнул на лошадей, словно соловей разбойник, а не возница достопочтимого графа.

«Почтительно, с долготерпением, нежно поцелую ручку старой графини…» – граф Иннокентий Павлович кусал губы, хмурился, потел, перебирал ногами, как кот перед диким псом.

Показался угол дома Ермолаевых!

— Стой! Дурак! Куда прешь! – граф Иннокентий Павлович вскричал в необычайном волнении с душевной болью гимназиста. – Ворочь! К «Яру»! К «Яру»!!!

«Неведомо, как я здесь оказался! – через недолгое время граф Иннокентий Павлович откинулся на мягкие подушки в отдельном кабинете ресторана «Яр» (балерина Эвка старательно танцевала на столе среди бутылочек и закусок). – Неведомо и непостижимо! Дзэн!»

БЛАГОДАРНОЕ

— Вы называете меня неучем, невежей и дураком, несравненная Светлана Витальевна, а я в огорчении от ваших слов – так огорчается поросенок без проса. – Купец Иван Силантьевич Полушкин, молодой, в красной поддевке, рыжебородый, румяный, в яловых сапогах тянул руки к графине Неверовой Светлане Витальевне, словно собирал малину с медведями. – Человек – высшее существо, будь он купец или граф!

— Полноте, Иван Силантьевич, – графиня Светлана Витальевна коротко хохотнула, но поняла, что смех не великосветский, поэтому приложила платочек к губам, будто стирала смех. – Графы и князья – высшие существа, а купцы – мужики в сапогах.

ХАХАХА!

Потешно я выразила мысль – мужики в сапогах!

Вы куртуазничаете со мной, пожалуй, что даже не куртуазничаете, потому что на куртуазности способны только натуры возвышенные, эстеты, искусствоведы и депутаты Государственной Думы.

Амурничаете, хотя я вам повода не давала, а, если бы и давала, то нет у вас шансов, а у меня желания, потому что гусь свинье не товарищ – это я говорю нарочно мужицким языком, мы изучали мужицкий в Институте благородных девиц; мужицкий русско-народный язык вы поймете.