Печать дьявола (СИ)

* * *

Библиотечные изыскания принесли Хамалу неожиданные плоды. На страницах древних инкунабул и свитках ветхих пергаментов, на рулонах хрупких папирусов и на изъеденных крысами обрывках заскорузлых палимпсестов он, к немалому удивлению, то и дело натыкался на знакомые имена. Сын жреца Гекаты в Эгине Фамирис, за свои странные склонности прозванный Мормолик, замечен приносящим жертвы жуткой Эмпузе. В подземелье храма были найдены десятки тел, иссохших и обескровленных. Изгнанный из Эгины, он перебрался в Ликию, а оттуда вскоре исчез неведомо куда...

Упоминался и Патолс, страшный прусский бог ночных привидений и мертвецов, "постыдный призрак", проходящий сквозь стены. Его жрецы и жрицы приносили ему человеческие жертвы. В Писании снова мелькнули знакомые имена. "И вошли все князья царя Вавилонского, и расположились в средних воротах, Самгар-Нево, Сарсехим, начальник евнухов, Нергал -- Шарецер, начальник магов, и все остальные князья царя Вавилонского..." Откуда что берётся? А вот -- некий норвежец Тунрид Нергал в 1229 году по Рождестве Христовом из ревности оставил жену в лесу на растерзание волкам. А вот ещё один Нергал -- Фридрих. Хо, уже в Швейцарии. 1465 год. За жестокость прозван Черным Бароном.

...Под древними гербами, увитыми змеями, мелькнули знакомые если не по написанию, то по звучанию фамилии Midgard и Niеrach... Глава одного из родов -- по имени Бенедикт -- продал душу дьяволу за бессмертие, а представительница другого -- свыше двух веков продлевала свою жизнь, научившись красть жизненные силы своих молодых любовников. Хамал, трепеща, листал страницы пыльных томов. Бартоломео Микеле ди Фьезоле, ученый-книжник и мистик, в 1443 в Ломбардии обвинен в колдовстве и ереси. Сожжён. Некий Джон Утгарт, моряк, выгнан из деревушки Вудли по подозрению в колдовстве и наведении порчи.

Но некоторые имена не попадались нигде.

-- Невер! Откуда Вы родом?

-- Из Ньевра.

-- Вы по виду и манерам -- из скромных рядов древней аристократии...

-- Невер -- это не полная, но родовая фамилия. -- Морис пожал плечами и усмехнулся. -- После Девятого термидора нам вернули замок Нуар Невер и земли, но мой дед -- Арман-Франсуа -- предпочёл оставить фамилию, взятую прадедом после 1789. Тот -- Гийом Донасьен де Нуар-Невер -- стал именоваться просто Гийомом Невером. Несколько раз он чудом ускользал от собратьев аррасского адвоката. Я слышал, что он был весьма низкого мнения о своих соотечественниках и ожидал новых бурь, что, кстати, говорит о большой прозорливости. Тогда же он, говорят, заявил, что если на вершине иерархической лестницы стоит не трон, а гильотина, карабкаться по ней слишком рьяно -- глупо. Дед же продал замок, обратив имущество в ценные бумаги, купил скромный дом в пригороде Парижа и имение в провинции, и усиленно изображал буржуа. Даже во времена Реставрации предпочёл не высовываться, правда, снова стал зваться де Невером. При этом, и прадед, и дед в каких только передрягах не бывали, но всегда выскальзывали без единой царапины.

-- Немудрено. А ваш отец?

-- Фактически, дворянин-рантье в третьем поколении. Не мне судить, но безделье очень угнетало его. Он увлекался какими-то опытами с сурьмой и сулемой. Его нашли мёртвым в своей лаборатории, когда мне было семнадцать. В тот день он зашёл пожелать мне доброго утра и сказал, что видел во сне мать. Это было так странно. Он вообще никогда со мной о ней не говорил.

-- А кто была ваша мать?

-- Тоже, как вы выражаетесь, из скромных рядов древней аристократии. Их семья в родстве с Шатобрианами. Прожила она, правда, мало. Мне и трёх лет не было, когда её не стало. Кормилица говорила, что она была удивительно красива. Как ангел. Впрочем, из-за отца, это мой камердинер сплетничал, ещё до моего рождения несколько дам высшего света просто передрались. Говорят, знаменитый своей красотой де Руайе в сравнении с ним казался просто уродом.

Хамал промолчал. Комментарии не требовались. Он ещё некоторое время внимательно наблюдал за Невером, рассеяно глядящим в окно, а потом неожиданно обратился к нему.

-- Вы это всерьёз?

Невер взглянул на Гиллеля.

-- Что?

-- Я говорю о вашей мысли, что красота -- обуза, и вы готовы поменяться внешностью с любым из нас.

Морис пожал плечами и усмехнулся

-- Поймите, Хамал. Для женщины красота -- в известной мере компенсация за внутреннюю пустоту. Да, говорим мы, пустышка, дурочка, но зато -- какая красавица! А для мужчины, одарённого этим никчёмным женским даром, всё иначе. Его красота как дворянство. Только обязывает. Вам ничего не прощается. Если вы в чём-то несовершенны, спрашивают, -- по какому праву вы тогда так красивы?! Я не говорю и ещё об одном обстоятельстве. Помните, когда мы после похорон Лили пришли к вам с Эммануэлем?

-- Конечно.

-- Вы же тогда, я прочёл это по вашему лицу, были не только рассержены тем, что вас раскусили, но и изумлены тем, что это сделал я. А всё потому, что не принимали меня всерьёз. Но почему не принимали-то? Если задумаетесь, поймёте. Вы подсознательно склонны были считать красавца глупцом, хотя никаких оснований для этого у вас не было.

Хамал закусил губу и усмехнулся, а Невер между тем продолжал:

-- Есть и другие неприятные моменты. Вас почему-то считают созданным для любви, и любая девица претендует на вас как на возможную собственность. А мне, извините, Хамал, как и любому мужчине, хочется принадлежать прежде всего самому себе.

-- Проще говоря, чем больше в красавце мужчины, тем больше он ненавидит свою красоту?

Невер подумал и кивнул.

-- Мне нравится ваша формулировка.

Хамал продолжал свои изыскания. Дом Риммона и Скала Риммона попадались ему в Книге Навина, в Книге Царств, у Неемии и Захарии. А вот -- чёрный род Риммон из Дамаска. Дьяволопоклонники. Волхователи. Факиры. Спасаясь от преследований, в десятом веке перебираются в Европу.

-- Сиррах, вы совсем ничего не знаете о корнях своего рода? Вы не евреи? -- осторожно спросил Хамал Риммона.

-- Я осиротел в двенадцать лет. Но помню, мать говорила, что наши далёкие предки -- сирийцы.

Хамал счёл за благо прекратить расспросы и углубился в архитектурные исследования.

* * *

Но не все извлекали из книг интересные сведения. Сам Гиллель, пришедший как-то к Эммануэлю в спальню пожелать доброй ночи, несколько минут удивлённо следил за Ригелем. Лицо Ману было искажено, но в неверном свете пламени камина трудно было понять его гримасу. Эммануэль медленно рвал книгу и бросал листы в огонь.

-- Что вы делаете, Эммануэль?

Ригель повернулся к нему. Нет, он лишь показался взволнованным. Черты были как обычно бесстрастны, лишь нижняя губа была брезгливо оттопырена, а в тёмных глазах, казавшихся почти чёрными, застыла тоска.

-- Я... замёрз.

Хамал окинул взглядом вязанку дров около камина.

-- Не лучше ли использовать их? Жечь книги?

-- Почему нет?

-- Эммануэль!

Ригель поднял на него смиренный взгляд, исполненный муки и кротости.

-- Простите меня, Хамал. -- Ману оторвал от книги титульный лист и положил в огонь. -- Я напоминаю вам, должно быть, Савонаролу или Торквемаду?

-- Скорее, молодого Лойолу. Но это не меняет дела.

-- Я понимаю.

-- Это что -- жёлтый роман?

-- Нет.

Эммануэль, бросив в огонь переплёт, осторожно подвинул его кочергой подальше в огонь. Хамал прочёл на обложке имя Гельвеция.

-- Господи, он-то чем вам не угодил?

-- Это ужасно, Гилберт. Я только сейчас осознал это. Это непостижимо и страшно. Как объяснить, что книга, которая, казалось бы, битком набита высокими словами о человеческом достоинстве и благородстве, гораздо отвратительней и непристойней любого бульварного романа? Его пошлость удручающа. Как они пошлы, все эти упорные утописты, превращающие человеческую природу в абстракцию, творцы женской эмансипации, разрушители семьи, составители обезьяньей родословной, чьё имя ещё недавно звучало как ругательство, а сегодня стало последним словом науки! Это ужасно.